Евгений Федоровский - Свежий ветер океана (сборник)
— Прорветесь через Шараповы кошки, считайте себя в безопасности, — сказал Саркисов и пожелал спокойной ночи.
Нас положили в кают-компании, заставленной книжными полками.
На рассвете Жора Боцяновский помог заправиться горючим. После сытного завтрака, щедро снабженные сигаретами, хлебом и консервами, мы отправились дальше. На высоком берегу долго маячили темные точки — это провожали нас гостеприимные полярники Марресале.
Шараповы кошки
Когда выходили из русла Марреяги, никто из нас не предполагал, что случится беда. Мы думали в тот же день «добежать» до полярной станции Харасавэй, стоящей на мысу с тем же названием.
Но всего сутки держался антициклон. Как только исчезли берега, с севера пришел могучий заряд тумана. Скрылось солнце, задул ветер. Арктика оставалась Арктикой…
Володя занял место за штурвалом. Мы с Димой забрались в спальники досыпать.
Поднималась зыбь. Ветер дул с норда, Володя держал катер носом к волне. Не полагаясь на компас и не зная точного магнитного склонения, поскольку у нас была очень старая карта, мы не в состоянии были выдерживать правильный курс. Володя, а вслед за ним и Дима, сменивший его, подворачивали катер на ветер. А ветер, как выяснилось позже, все время менялся, делаясь северо-восточным. Слишком поздно, на наше горе, мы догадались об этом…
Ввел в заблуждение и мыс, который мы приняли за тот, что обозначал на карте Шараповы кошки. Нужный мыс мы, оказалось, давно проскочили, а это был другой, расположенный севернее.
Словом, мы прямым ходом врезались в Шараповы кошки. Произошло то, чего опасался Саркисов, когда так настойчиво советовал держаться как можно мористее.
Теперь с одной стороны тянулась заболоченная тундра, с другой — наносы векового ила, которые кое-где поднимались из воды, превратившись в островки.
Надо бы, конечно, сразу поворачивать обратно, выйти прежним фарватером из западни, но это было не в характере Кравченко. Он начал гонять катер по сторонам, надеясь прорваться к морю через мели. Винт молол илистое дно, за катером тянулся бурый след. Потом катер пополз на брюхе. Дима поворачивал в другую сторону, шел до новых наносов, теперь уже потеряв всякое представление о том, где находится судно. Перемутили всю воду. Она стала похожа на кофейную гущу.
Чем яростнее мы пытались вырваться из мелей, тем глубже засасывали «Замору» Шараповы кошки. Чтобы уравновесить корму и нос, мы бегали по палубе, перетаскивали с места на место самый тяжелый груз, помогали веслами. Наконец катер увяз настолько, что пришлось спускаться в воду и толкать его, толкать до тех пор, пока в глазах от напряжения не завертелись красные круги. Мы опасались, что трясина может окончательно засосать катер, поэтому продолжали тянуть его по мелям. Но наступила ночь, и мы совсем обессилели.
То же самое мы делали следующий день. И еще день…
Еды мы с собой взяли не так много, побоялись утяжелить катер. Вскоре продукты кончились. Мокрые, голодные, замерзшие, мы взобрались на палубу, едва вытащив из вязкого ила сапоги.
Катер прочно стоял на мели. Дима в отчаянии уронил голову на штурвал. Володя отрешенно глядел в сторону горбившихся вдали кошек. Они поднимали над водой черные спины, похожие на китов, и им не было конца. Чтобы согреться, я полез в спальный мешок, роскошный, лебяжьего пуха, легкий и теплый. Его дал мне в поездку друг Володя Зябкин, с которым я познакомился на Тянь-Шане во время походов на Хан-Тенгри и пик Победы. В то неимоверно тяжелое, опасное восхождение мы устанавливали у вершин-семитысячников 160-килограммовые осадкомеры. Когда мы возвращались, продукты, сброшенные нам с вертолета, — он не мог на такой высоте зависать и летел на большой скорости — разбились о лед и рассыпались. Целую неделю мы не видели ни крошки, и от голода нас шатал даже легкий ветерок, а спустившись с ледника, мы набросились на траву. Тогда тоже можно было прийти в отчаяние. У нас не было рации, путь преграждали бездонные трещины, запорошенные снегом, огромные глыбы льда и камни, грудь разрывало от недостатка кислорода, лицо покрывала короста от солнечных ожогов, из ушей и носа текла кровь, помощи ждать было неоткуда. Но все семеро еще теснее сплотились перед бедой. Мы чувствовали: только в этом было спасение. И верили, что невзгоды кончатся, мы дойдем до людей, погибнуть в одиночку никто не даст и никто не позволит тебе упасть духом.
Сейчас положение было несравнимо легче. В крайнем случае мы могли бы выйти пешком к берегу, дойти до Харасавэя тундрой и там организовать спасение катера. Пока было время и силы. Но Дима запротестовал, срываясь на крик:
— Ты думаешь, я брошу катер?! Ни за что!
— С ним ничего не случится. Он прочно стоит на мели…
— А вдруг ветер нагонит воду? Вдруг поднимется шторм? От «Заморы» останутся щепки!
— Кабы да абы…
— Смотри! — Дима попытался, правда безуспешно, призвать в союзники Володю. — Приходит какой-то пижон и начинает командовать!
— Никто не собирается командовать за тебя! Сейчас речь о другом.
— Капитан гибнет вместе с кораблем!
— Здесь не Цусима, и неприятель не тот, чтоб перед ним козырять своим геройством…
Словом, спор привел к жестокой ссоре. Оттого, что с первых дней путешествия отношения как-то не клеились, все время нагнеталось напряжение, все ярче проявлялись бонапартистские замашки, непомерное честолюбие и самомнение Димы, ссора вышла безобразной, грубой, шумной и особенно абсурдной в нашем положении. Конечно же, ничего такого не произошло бы, отнесись мы терпимее друг к другу. Да и не засели бы мы в эти чертовы Шараповы кошки, будь у нас хоть какие-нибудь навигационные приборы, линейки, циркули, транспортир, хорошие современные карты, рация, о чем должен был позаботиться Дима в первую очередь перед тем, как отправиться в арктическое путешествие. Только из непомерного апломба он пренебрег всем этим.
Высказав все, что думали друг о друге, и не примирившись, мы расселись по своим углам, закутавшись в спальные мешки.
У нас на «Заморе» был слишком маленький коллектив. Мы не могли объединяться в группы, создавать коалиции, чтобы вырабатывать ту или иную точку зрения. Каждый из нас сам и по-своему отстаивал свою правоту. Дима Кравченко, человек взрывного, агрессивного характера, полностью подавил молчаливого Володю Савельева, а в столкновениях со мной просто терял контроль над собой. Говоря языком психологов, у нас не сложилась структура неформальных отношений, неофициальные связи были слабы и неустойчивы, и поэтому часто возникали кризисные ситуации. Мы, конечно, стремились к общению, но ничего у нас не получалось.
