Жюль Верн - Кораблекрушение «Джонатана»
Другие строения расположились в живописном беспорядке параллельно морскому берегу, но между ними и океаном была непролазная топь. Кау-джер поселился в индейской хижине, сооруженной Кароли и Хальгом. Только человек, не боявшийся сурового климата, мог довольствоваться этим примитивным жилищем из ветвей и травы. Зато оно находилось в очень удобном месте — как раз на противоположном берегу реки, у самого причала «Уэл-Киедж». Это давало им возможность использовать малейшие проблески хорошей погоды для починки лодки.
Во время первого натиска зимы, продолжавшегося две недели, не было и речи о ремонтных работах. Тем не менее Кау-джер в сопровождении Хальга ежедневно переходил легкий мостик, наведенный Кароли, и навещал поселенцев.
Дел хватало. Несколько эмигрантов, заболевшие с наступлением холодов, обратились к нему за помощью. После успешного лечения мальчика, сломавшего ногу, репутация Кау-джера как врача установилась прочно. Перелом быстро срастался, и, вне сомнений, предсказание «хирурга» о полном восстановлении функции ноги подтвердится.
После «врачебного» обхода Кау-джер заходил в палатку Родсов и подолгу беседовал с ними. Он все больше и больше привязывался к этому семейству. Ему нравился добродушный характер жены и дочери Гарри, самоотверженно выполнявших роль сиделок возле больных эмигрантов. Он высоко ценил здравомыслие и приветливый нрав самого хозяина. Вскоре между обоими мужчинами зародилась настоящая дружба.
— Приходится только радоваться,— сказал однажды Родс,— что негодяи разбили лодку. Не случись этого, вы покинули бы нас, как только все устроилось с жильем. А теперь, вы — наш пленник.
— Тем не менее мне придется уехать,— ответил Кау-джер.
— Но не раньше весны. Здесь столько больных, которых некому лечить, кроме вас.
— Да, не раньше весны. Но когда за вами пришлют корабль, ничто не воспрепятствует моему отъезду.
— Вы вернетесь на Исла-Нуэва?
Кау-джер сделал неопределенный жест. Да, его дом находится там, где он прожил долгие годы. Но вернется ли он туда? Ведь причины, изгнавшие его с острова, не исчезли. Исла-Нуэва, бывший когда-то свободной территорией, отныне подчинялся Чили…
— Если бы я даже и захотел уехать,— сказал Кау-джер, стремясь перевести разговор на другую тему,— думаю, что мои товарищи не разделят этого желания. Во всяком случае, Хальгу будет жаль расстаться с островом Осте. А может быть, он и вообще откажется уехать.
— Почему? — удивилась госпожа Родс.
— По очень простой причине. Боюсь, что он имел несчастье влюбиться.
— Вот так несчастье! — засмеялся Гарри.— Ему по возрасту положено влюбляться.
— Я не отрицаю,— продолжал Кау-джер.— Но мальчик будет чрезвычайно огорчен, когда настанет день разлуки.
— Но зачем же Хальгу расставаться с любимой? — спросила Клэри, которую, как всякую девушку, интересовали сердечные дела.— Ведь они могут пожениться.
— Во-первых, она — эмигрантка и никогда не согласится остаться на Магеллановой Земле. А во-вторых, я не представляю себе Хальга в одной из ваших цивилизованных стран.
— Вы говорите — эмигрантка? — переспросил Гарри.— Уж не Грациэлла ли, дочь Черони?
— Я видел ее несколько раз,— вмешался в разговор Эдуард Родс.— Она очень мила.
— Так, значит, это она? — улыбнулась хозяйка.
— Да. В тот день, когда мы приняли участие в ее семейных делах, я заметил, какое сильное впечатление произвела Грациэлла на Хальга. Он был просто потрясен. Вы ведь знаете, как несчастны эта девушка и ее мать, а от жалости до любви — один шаг.
— Мне кажется, что вызвать жалость — это наилучший способ внушить любовь,— заметила госпожа Родс.
— Как бы там ни было, с тех пор Халы весь отдался своему чувству. Трудно представить себе, насколько он изменился! Приведу пример. Щегольство отнюдь не свойственно обитателям Магеллановой Земли. Несмотря на холодный климат, они ходят совершенно обнаженными. Хальг, смущенный остатками цивилизации в виде моего костюма, согласился прикрываться шкурой тюленя или гуанако, из-за этого у своих соплеменников считается франтом. А теперь он отыскал в поселке парикмахера и постригся. Первый огнеземелец, проявивший такую заботу о своей внешности. Это не все. Не знаю, каким образом он раздобыл настоящий европейский костюм, и впервые стал выходить из дому в одежде и башмаках, которые, мне кажется, очень стесняют его. Кароли просто растерялся от таких перемен, но мне понятно, в чем тут дело.
— Такое старание трогает сердце Грациэллы? — осведомилась госпожа Родс.
— Не знаю,— ответил Кау-джер,— но, судя по ликующему виду, полагаю, что дела Хальга идут успешно.
— Неудивительно,— заявил Гарри,— ваш молодой друг — красивый юноша.
— Согласен, он недурен собой, но его внутренние качества еще лучше. Это смелый, умный и самоотверженный молодой человек с добрым сердцем.
— Он ваш воспитанник? — спросила хозяйка.
— Можно сказать — сын,— уточнил гость.— Я люблю его не меньше, чем отец. Потому и переживаю за него. Ведь вряд ли что из этого выйдет, кроме страданий.
Предположения Кау-джера соответствовали истине. Между молодым индейцем и Грациэллой зарождалась взаимная симпатия. С той минуты, когда Хальг впервые увидел девушку, он все время думал только о ней и каждый день навещал палатку Черони. Зная о семейной драме итальянцев, юноша с обычной находчивостью влюбленных сумел использовать ситуацию. Под предлогом оказания помощи и защиты он проводил с обеими женщинами долгие часы. Все они свободно владели английским, что позволяло им говорить на любые темы.
Хальг еще раньше усвоил английский и французский, а теперь усердно посещал семью Черони под предлогом изучения итальянского языка.
Девушка быстро разгадала подлинную причину такого рвения к занятиям, но чувство, внушенное ею молодому индейцу, скорее забавляло, чем льстило ей. Хальг, с его длинными прямыми волосами, слегка приплюснутым носом и темной кожей, казался Грациэлле существом другой породы. По ее своеобразной классификации обитатели нашей планеты делились на две категории — люди и дикари. Хальг считался дикарем, следовательно, к нему нельзя было относиться как к человеку. Всякий компромисс исключался. Ей даже в голову не приходила мысль о возможной какой-либо связи между дикарем, едва прикрытым звериной шкурой, и ею, итальянкой, существом высшего порядка.
Но постепенно Грациэлла привыкла к чертам лица и к скромной одежде своего робкого поклонника и увидела в нем такого же юношу, как все остальные. Правда, и Хальг прилагал огромные усилия, чтобы понравиться девушке. В один прекрасный день он предстал перед Грациэллой подстриженным, с великолепной прической на пробор. Вскоре в своем рвении Хальг пошел еще дальше — явился одетым по-европейски. Он приобрел брюки, фуфайку, башмаки на толстой подошве — полный комплект! Конечно, одежда его была простая и грубая, но юноша придерживался иного мнения и, с удовольствием рассматривая свое изображение в осколке зеркала, казался себе образцом элегантности.
