Юрий Курочкин - Легенда о Золотой Бабе
В этот раз не идти было обидно, и я пошел дальше, гоня от себя неприятные думы и стараясь не вспоминать о приметах. Но они сами напомнили о себе. И как! Исторической параллелью. Я уже прошел, наверное, добрую половину пути. Лыжи легко и споро скользили по крепкому насту. Узкая лента речушки виляла среди болот, покрытых щетиной мелкого осинника с редкими, в беспорядке натыканными елками. Временами она словно ныряла в густой березняк и становилась там поуже и попрямее. На одном из таких участков — когда я приостановился, чтобы поправить крепление, — шагах в пяти от меня откуда-то из-под пня выскочил заяц.
Он замер, скорее с любопытством, чем испуганно глядя на меня и подергивая черненьким носом. Потом сердито топнул лапой и спокойно, не торопясь, перебежал речку и скрылся в березнике — как растаял.
Он пересек мне дорогу!
В обход идти было бессмысленно: ни вправо, ни влево не проберешься.
Я долго простоял, опершись на лыжные палки. Вот и Пушкин не доехал до мятежного Петербурга в декабре 1825 года тоже из-за зайца. Почему он, умнейший человек эпохи, атеист и совсем не трус, повернул кибитку назад, завидя ковыляющего через дорогу косого? Причуда, странность? Но почему и я не имею права на странность, на причуду? Конечно, с Пушкиным что-то не то. Он был дитя веха, хотя и стоял на голову выше его. Дуэль — предрассудок эпохи, теперь это понятно школьнику, но великий поэт не мог восстать против него. Великий человек — не значит святой. Да и был ли святой, не грешивший до того, как он стал святым?
«Если это и грех, то пусть и я согрешу», — сказал я себе не очень уверенно. И повернул назад. Черт с ней, с Шаманихой!
С гадким чувством в душе, не уважая себя, я плелся обратно по своей лыжне, уже не придумывая оправданий случившемуся. Мне просто было стыдно и гадко.
Ночевать я нарочно устроился на новом месте: новым хозяевам можно сказать что-нибудь другое.
Ворочаясь на широкой лавке, где мне постлали тулуп, я сквозь сон услышал, как хозяин с сыном заговорили о приближавшемся буране.
«Хорошо, что вернулся. Был бы мне капут... — подумал я, засыпая, но все еще злясь на себя. — Утром уйду».
Но уйти не удалось ни утром, ни днем. Всю ночь надрывно выл в трубе ветер, гудел за окном, дробно стучал в ставни снежной крупой, скрипел чем-то во дворе. Ночная, чернильная мгла сменилась дневной — молочно-белой. Тучи снега носились с ужасающим воем. Казалось, что это не снег несется мимо, а сам дом, взобравшись на какое-то сумасшедшее облако, несется в белесом вихре то вверх, то вниз.
— Не дай господи кто в пути, — скрипела древняя старуха, мать хозяина, теребя узловатыми пальцами концы своего черного платка и сердито глядя на меня, словно именно я виновник этого светопреставления.
К ночи буран начал стихать, и утром я, наспех попрощавшись с хозяевами, отправился в обратный путь. Через три дня я был уже в городе.
* * *«Что их заставило свернуть с пути и отправиться на Шаманиху? Они хотели опередить меня, боролись за первенство?» — раздумывал я, когда месяц спустя узнал о гибели Фаи и остальных.
Мой компас был ни при чем, и все же сердце кровоточило. Душевный покой, которым я так гордился всегда, испарился. Забросив рюкзак в чулан, я больше не брал его в руки. Хватит походов, я отходил свое!
Я полюбил стихи. Чеканные строки Блока, обжигающие жаркой глубиной, мудрая проникновенность Тютчева, мятущаяся тоска Есенина, скорбные «Диалоги и мысли» Леопарди стали моими спутниками. Я разлюбил свою специальность — зачем мне радио и зачем я ему? А «кем быть»? И кому я — «зачем»? «Пойду в университет, — решил я. — Там можно сдавать экзамены экстерном». Это несколько отвлекло от дум, от стихов, от копания в себе. За два года я сдал все курсовые экзамены, осталась лишь дипломная работа. Будущим летом в мире должен был прибавиться еще один историк. Душевная смута как будто улеглась, но принимать яд воспоминаний я все же не решался.
Дело было за темой диплома. Я не очень раздумывал над нею. Что дадут. Дали «Коллективизацию сельского хозяйства у северных народностей Урала». Я безропотно согласился — чем эта тема лучше или хуже других? Мне не хотелось быть лучше других, прежде других... Мне вообще ничего не хотелось, и я злорадно твердил себе перед сном: «Ложись спать, неудавшаяся сильная личность! Завтра будет то же, что и сегодня, — серый день без солнца, но и без грозы. Ты этого хотел, Жорж Данден!»
Кажется, примерно это же я твердил себе, когда в тот неяркий весенний день шел по скверику к своей любимой скамье под акациями, чтобы в тишине и покое рассмотреть данные мне руководителем диплома материалы. Коллективизация малых народностей ждала своего историка. Что ж, она получит такового.
Но на моей лавочке сидел человек. Приглядевшись, я увидел, что это не человек. Это — Нутик. Долго же мы не виделись. Может быть, он все же скоро уйдет, этот слизняк? Я остановился на расстоянии нескольких шагов.
Меняла что-то читал. Нет, конечно, только просматривал: изящная, а тем более научная литература — не его призвание. Ну да, это тетрадь, а не книга. В серой парусиновой корочке с тесемочками, как у канцелярской папки. Зачем ему такая?.. Ага! Он хранит в ней деньги... Тогда зачем же перекладывает их в карман, завернув предварительно в клочок бумаги, взятый из тетради? Сама тетрадь летит в газон. В руках, остается тоненькая, в голубой бумажной обложке. Он беспокойно оглядывается. Видит меня. Смывается, сунув тетрадку за пазуху. Ползи, слизняк! Ползи, пока тебя кто-нибудь не раздавит. Как тебе держит земля?
Я сев на лавочку и хотел было приняться за чтение, но что-то не давало мне покоя. Что? Ах да, тетрадь в газоне. Нужно ли ее поднять? Пожалуй, можно. Я нашел ее в траве и начал просматривать.
Кем-то собран обширный материал о Золотой Бабе. И обстоятельно обмозгован. Есть интересные мысли. Это могло бы даже стать темой диплома. Нет, не моего, конечно!.. А чьего?
На обороте обложки я нашел имя автора записок: Тимофей Лебедев. Да... тетради, видно, как и книги, имеют свою судьбу.
Я знал его только заочно. Но как опытного и смелого туриста. Знал и то, что он не любил меня. Тоже заочно. Это его дело. Я же не питал к нему ни любви, ни ненависти. Мы были разные люди — вот и все. Но я уважал его. А он меня нет. Впоследствии я узнал, что чуть было не встретился с ним — тогда, у Шаманихи.
И вот его тетрадь у меня. Что с ней делать?
Вернувшись домой, я снова набросился на тетрадь. Да, это увлекательно! Но где же начало? В нем должен быть свод исторических сведений о Золотой Бабе, тексты Меховского, Герберштейна, Гваньини и других. Интересно было бы познакомиться... А не работал ли кто-нибудь еще над этой темой? Схватив клочок бумаги, я наспех набросал небольшое письмо в музей. Для убедительности добавил что-то о туризме и антирелигиозной пропаганде. Потом, выяснив в справочном телефон Менялы, я записал его, кажется, на том же письме и позвонил ему, чтобы выяснить, откуда он добыл тетрадь. Оказалось, что этот телефон уже давно принадлежит кому-то другому. Я побежал опустить письмо. Только бросив его в ящик, вспомнил, что не указал адреса. Там стоял лишь номер телефона, который я не успел стереть. Неважно — приду сам!
