Владимир Санин - Одержимый
– Одной смыло, а другой забросило? – поразился Баландин. – Разве такое бывает?
– Вообще-то не бывает, – сказал Перышкин, – но случается. Один раз в сто лет, по субботам после обеда. Борька теперь экспонат, его в музее показывают за большие деньги.
– Брешет он, – Воротилин ласково хлопнул Перышкина по плечу, – ни в каком Борька не в музее, он на «Кургане» плавает.
– Приложился, мамонт! – непритворно взвыл Перышкин. – Такой лапой сваи забивать в вечную мерзлоту!
– Я же так, еле-еле дотронулся, – испугался Воротилин. – Больно, Федя?
– Дотронулся… – плачущим голосом произнес Перышкин. – Дурак ты, Филя, и шутки твои дурацкие, плечо вывихнул!
– Ну, Федя… – пробормотал Воротилин. – Так уж и вывихнул, а, Федя?
Птаха засмеялся.
– В порядке инструктажа по технике безопасности: с Филимоном за руку не здороваться. Когда начальник управления вручал нам переходящее знамя, он по неопытности сунул Филе руку и…
– Брось, Иваныч… – протянул Воротилин.
– А что было дальше, Федя? – спросил я. Перышкин поднял руку, подвигал пальцами и подмигнул сразу просветлевшему Воротилину.
– А дальше были трали-вали, утоли моя печали!
– Без шуток, Федя.
– Так ведь это было ужасно смешно! – с ненатуральной веселостью воскликнул Перышкин. – Метров десять высотой волна – бац! – и ваших нет: все бочки вместе с фальшбортом смыла к бабушке, только у нас, Константин Иваныч, никто по ним не плакал. Крен, между прочим, стал поменьше, и мы, как дельфинчики, выскочили наверх. Десять часов непрерывно окалывались, с коэффициентом полезного действия ноль целых хрен десятых. Ты сбиваешь лед, тебя обивает волна – один смех! Как пароход «задумается», ты повиснешь на штормовом леере, ногами дрыгаешь – тоже забавно, без улыбки смотреть нельзя.
– «Задумается»? – недоуменно спросил Баландин.
– Именно так, – мрачно подтвердил Перышкин, – согласно законам остойчивости, о которых нам доложил ученый товарищ Корсаков. Ложится, скажем, пароход на правый борт и несколько секунд думает, вскочить ему обратно, как ваньке-встаньке, или еще полежать на боку для отдыха, или – фюйть! – оверкиль, туда его за ногу, прошу прощения. И когда он, родной, «задумывается», тебе так хорошо жить становится… – Перышкин все больше мрачнел, улыбка на его лице замерзла. – А чего это я разболтался? Сами увидите. Хотите кино посмотреть? Я вам «Карнавальную ночь» прокручу, там Гурченко играет, к которой Филя неравнодушен. Братские чувства испытывает.
– Вот еще! – Воротилин отрицательно замотал головой. – Моя Лена не хуже и не такая тощая.
– Какое там кино, – буркнул Птаха, – аппарат полетит, без зарплаты останешься. А вообще наш пароход поаккуратнее твоей «Вязьмы» к обледенению подготовлен, у вас топливные и водяные танки были почти что пустые, а у нас запрессованные.
– Гарантия! – Перышкин щелкнул пальцами. – Сказать, Константин Иваныч, какой замечательной особенностью отличается твой любимый пароход? Если в шторм заглохнет двигатель, «Дежнева» развернет лагом, первая волна его ударит, вторая повалит, а третья перевернет. В «пять минут, пять минут!», как поет Гурченко.
Все невольно прислушались к мерному гулу двигателя.
– Сплюнь три раза. – Птаха незаметно постучал по столу.
В динамике щелкнуло, зашипело и послышался скрипучий голос Чернышева:
– Крюкова прошу подняться на мостик.
На мостике было темно; пока глаза не привыкли, лишь светлячки сигарет позволяли различать лица людей. Чернышев скользнул по мне взглядом и ничего не сказал. Вцепившись в поручни, Корсаков и Никита молча смотрели на море. Иногда Корсаков бормотал под нос что-то невнятное: я не сразу догадался, что он записывает свои наблюдения на диктофон.
Смотреть на море было страшновато, «Семен Дежнев» – траулер низкобортный. Будто щенок, подхваченный мощной рукой за загривок, он взлетал вверх и стремительно опускался, зарываясь носом в волну и прорезая ее своим телом. Десятки тонн вспененной воды обрушивались на палубу, с грохотом лупили по надстройкам и застекленной верхней части мостика и скатывались обратно.
Лыков толкнул меня локтем в бок.
– Все грехи с нас смывает… Гляди, Паша, седеть начинаем.
То, что я поначалу принял за осевшую на бак пену, было льдом. Тусклый свет фонарей фок-мачты делал лед каким-то серым. Он уже сплошь покрыл палубу и осел на надстройки, спасательную шлюпку под мостиком, рангоут и такелаж.
– Температура наружного воздуха минус семь, ветер пятнадцать, волнение моря девять баллов, двадцать три часа местного времени, – казенным голосом проговорил Лыков в подставленный Корсаковым диктофон.
– Частота забрызгиваний восемь, – добавил Никита.
– Сколько набрали за час, Илья Степаныч? – спросил Корсаков.
– По формуле или на глазок? – ухмыльнулся Лыков. – Четыре тонны.
– Средняя толщина отложений на главной палубе полтора сантиметра в час, – сказал Ерофеев. – Давайте считать, что идет быстрое обледенение.
– Быстрое и есть, – согласился Лыков. – При таком часов на двенадцать нас хватит. Как думаешь, Архипыч?
– Лево руля семь румбов, – приказал Чернышев.
– Есть, лево руля семь, – эхом повторил матрос Дуганов. – Двенадцать на четыре – сорок восемь тонн.
– Здорово считаешь, – язвительно проскрипел Чернышев. – Вот кого бы вам, Корсаков, взять в аспиранты.
– Сколько часов будем набирать лед? – спросил Корсаков.
– По обстановке, – буркнул Чернышев.
– Окалывать будем или сначала креноваться? – не обращая внимания на тон Чернышева, спокойно поинтересовался Корсаков.
– Держись, тряхнет! – предупредил Ерофеев. Гигантская волна накрыла судно. Не удержавшись за поручни, я полетел на Лыкова, который удержал меня рукой, обнаружив при этом недюжинную силу.
– Руль прямо! – рявкнул Чернышев. – Ты мне корреспондента искалечишь!
– Есть руль прямо…
Чернышев явно был чем-то раздражен, и я не решался его спросить, зачем он меня позвал.
– Что-нибудь случилось? – шепнул я Лыкову.
Тот заговорщически кивнул в сторону капитана и прижал палец к губам.
– Степаныч, – оказал Чернышев Лыкову, – повоюй за меня полчасика, курс тот же.
Он взял меня под руку и молча провел в свою каюту, расположенную впритык к рулевой рубке.
– Вот сюда, – Чернышев усадил меня в массивное кресло, а сам пристроился на диване. – Не упирайся, оно не поползет.
– У вас посильнее качает, чем внизу, – сказал я, оглядываясь. В капитанской каюте мне бывать еще не приходилось. Три на три метра, обычная морская койка «гробиком», письменный стол, диван, рундук и умывальник – вот и вся обстановка. Зачем он все-таки меня позвал?
