Ян Рыбак - Хан Тенгри с севера. Негероические записки
***
Вечером мне показалось, что зубная боль утихает, и я ушёл спать почти в праздничном настроении, но в три часа ночи я проснулся и снова принял болеутоляющее. О, господи! Когда же это кончится! Я просто гнию от всего этого – от безделья, от неизвестности, от сочувственных взглядов, от всей этой чудовищной невезухи. От бессилия я закусил свою жалкую подушку, сымпровизированную из не надетых на ночь вещей, и тут же застонал от боли... твою мать! Даже этого я не могу... Гори оно всё синим пламенем – завтра пойду на гору. Бог не выдаст – свинья не съест. Но постепенно я беру себя в руки и заставляю рассуждать логично, без эмоций. Я буду ждать столько, сколько потребуется. Я дождусь момента, когда воспаление утихнет, и я уверен, что оно не возобновится, если я буду продолжать глотать таблетки. Снизив дневную дозу, я смогу растянуть их так, чтобы хватило на восхождение. Конечно, вся эта обидная история ополовинила мои шансы взойти на гору, но всё же ещё не обнулила их.
Я переворачиваюсь на спину и думаю о том, как глупо и обидно пошло наперекосяк всё это грандиозное мероприятие, которое так прекрасно начиналось. Болеутоляющее начинает действовать, и я засыпаю. Пасмурное утро. Небо закрыто облаками, и вершина Хан Тенгри периодически скрывается в тумане. Народ теперь всё больше ходит после обеда. Это такая новая мода – чтобы не сидеть лишнего в первом лагере. В базовом-то гораздо уютнее и сытнее. Во время завтрака я почувствовал, что зуб уже не болит с той стервозной настырностью, что прежде. Радоваться не спешу, но готовлюсь на завтра на выход. Пока Моисеев сидит на горе со своими британцами, лагерем заведует спортивного вида женщина, которую подрастающее альпинистское поколение зовёт Еленой Петровной. Я покупаю у неё газовый баллон себе на дорогу. Одного полного баллона и остатков того, что оставлен нами в первом лагере, мне должно хватить на всё восхождение. Стараюсь выбрать, какой поновее, без видимых деформаций. Дело в том, что одноразовые газовые баллоны тут принято дозаправлять по тридцать раз. Русская смекалка в действии. Естественно, что после таких сеансов насильственного кормления, у этих баллонов то тут, то там появляются всякие вздутия, шишки и флюсы. Пользуются ими до тех пор, пока они не принимают форму мяча.
За обедом доктор вместе с Леной дружно отговаривают меня идти на гору, причём, если доктор придерживается щадящей пациента медицинской терминологии, то Лена рисует мне живописные полотна моего медленного и мучительного умирания. «Это же верхняя челюсть,» – объясняет она мне, – «гной там как прорвётся – и прямиком в мозг. И – тю-тю, пишите письма». «Нет, Лена,» – говорю я ей, – «я уже решил, и если эту ночь проведу без болеутоляющего, то завтра после завтрака я выхожу».
«Ну, тогда,» – говорит Елена Петровна с эдаким кокетливым цинизмом, – «разрешите прямой вопросик: а страховочка у вас есть, на тот случай если вы там наверху того-этого?...». «Есть у меня страховочка, есть,» – смеюсь я её цепкой хозяйственной хватке.
Пока я сидел в Базовом, я познакомился со многими новыми людьми. Прежде всего, это – русский немец Женя, крепкий мужик такого я бы сказал Никита-Михалковского типа, что ли. Он прибыл сюда один, без компании и договорился с русскими гидами, что будет пользоваться на горе их палатками, которые находятся там постоянно до конца сезона. С ним я общаюсь больше всего, по причине языкового сродства. Иногда я коряво беседую с тремя австрийцами, которые только прилетели и делают сегодня первый акклиматизационно-забросочный выход. Их лидер, тот, что помоложе, говорит, что был на Музтагате, Ама Дабламе, Мак Кинли и Аконкагуа. Два его спутника выглядят на «полтинник» и тоже вроде довольно опытные. Тот из них, которого зовут Робертом, сидит в столовой с постной физиономией, по которой можно безошибочно узнать альпиниста, временно отлученного от своего мазохистского увлечения. Оказывается, он кашляет, и доктор обещал ему быструю смерть на горе от воспаления лёгких. Как и я, он принимает антибиотик, мучается бездельем (всего-то второй день!) и рвётся на гору. В его компании я чувствую себя гораздо веселее.
Кроме того, в один прекрасный день лагерь наводнили поляки. В отличие от корейцев, они были очень даже «с этой планеты», легко влились в коллектив и довольно бестолково забегали вверх-вниз по горе маленькими группками. Все – молодые и безо всякого понятия о том, что такое высота и с чем её едят. Был среди них парнишка по имени Томаш. Так вот, более общительного товарища я в жизни не встречал. У нас в лагере сразу за столовой была такая популярная скамеечка. Она располагалась на краю морены, над ледником и была обращена к Хан Тенгри. В тёплый солнечный день народ собирался на этой скамейке, точил лясы и любовался подёрнутыми голубоватой дымкой отвесами Северной Стены. У меня даже выработалась по этому поводу одна такая старперовская шуточка: придя к этой скамейке и застав там кого-нибудь живого я непременно произносил: «что, опять фильм про Хан крутят?!» Так вот, найдя там как-то раз Томаша и одарив его этой своей непревзойдённой остротой, я был захвачен таким неудержимым потоком словоизлияний, таким длительным, абсолютно неистощимым стремлением к бескорыстному общению, что на мгновение даже подумал, а не еврей ли он? Томаш жил в Германии жизнью бедного, но свободного студента. Подрабатывал за гроши в магазине альпинистского снаряжения и мечтал о больших горах. Хан Тенгри показался ему подходящей горой для приобретения первого высотного опыта... Меня, вообще-то, непросто утомить разговорами, но поскольку общались мы с ним на английском языке, я расстался с ним абсолютно измотанным, словно выстоял десять раундов против чемпиона Польши в среднем весе.
Помимо этого, Томаш оказался простым, открытым парнем, готовым помочь любому человеческому существу в любое время дня и ночи.
Ещё одним человеком, с которым я проводил время в полезных беседах, был Витя, который спустился в Базовый Лагерь на одну ночь, подышать кислородом перед выходом на решительный штурм вершины. Игорь не нашёл в себе сил спуститься и остался ждать его в первом лагере.
В верхних лагерях сегодня царит уныние. Эяль провёл весь день во втором лагере, а Володя в пещере на седловине. Поскольку погода и сегодня не позволила ему выйти на штурм, ему предстоит как минимум ещё одна (уже третья) ночь. В пещере он сидит один, и можно только вообразить себе, как давит на психику такая отсидка в ледяной «одиночке» на высоте почти 6000 метров. То, что между вторым лагерем и седловиной торчит пик Чапаева, диктует принципиальное отличие в тактике восхождения с северной стороны, по сравнению с южной. Те, кто приходит к седловине с юга, обычно не пережидают непогоду на высоте, а стараются спуститься как минимум во второй лагерь. Там это делается быстро и просто, и так же просто вернуться обратно на седло. С севера, переход из второго лагеря в третий занимает целый ходовой день тяжёлой пахоты, да и чтобы спуститься, нужно набрать метров 300 и вылезти на купол Чапаева. Поэтому поднявшиеся на седло с севера обычно сидят на нём до упора и уходят вниз только в двух случаях: либо когда кончаются все ресурсы, материальные и ментальные, либо когда удаётся дождаться окна в погоде и сделать попытку восхождения. Сегодня утром корейцы дважды пытались выйти на штурм, и оба раза сильный ветер загонял их обратно в лагерь. Володя говорит, что на седловине ветер буквально сбивает с ног.
