Ннаталья Жуковская - Судьба кочевой культуры
Летом 1988 года я опять приехала в Жаргалант. Новая тема, новые научные задачи привели меня в уже знакомый сомон. Он был так же красив, как и прежде — та же лиственничная роща, те же озорные ручьи и небольшие притоки, бегущие в реку Идэр. По-прежнему забит мешками с шерстью старый храм, а вот ни свиней, ни разноцветных поросят уже не видно.
Старые знакомые Магсаржалам и Шагдарсурэн и их жены Сосорбарам и Дудари узнали меня сразу же и с монгольской степенностью начали расспрашивать, как дела да что нового в Москве, в которой они никогда не были. Обе хозяйки, как и девять лет назад, щедро угощали меня чаем и кормили всем, что к нему полагается. Магсаржалам оказался всеведущ и всезнающ и в тех вопросах, которые интересовали меня сейчас. А Шагдарсурэн, теперь уже не бухгалтер, а бригадир одной их четырех бригад сельскохозяйственного объединения, отложив в сторону свои отчеты и ведомости, сел играть со мной в шахматы, да не в обычные, а в настоящие монгольские (шатар), где вместо короля — сидящий на троне нойон, вместо королевы — большая красивая львица, вместо офицера — верблюд, а роль пешек выполняют маленькие львята. Эти шахматы Шагдарсурэн сам вырезал из кедра и березы, и потому играть в них было особенно интересно. На прощание, зная мою любовь ко всяким монгольским древностям, он подарил мне цацал — ритуальную ложку с девятью углублениями, из которой раньше брызгали молоком духам неба, земли и юрты. Эту ложку он сделал сам в традиционной народной манере. И бегут по ее рукоятке конь, коза, овца, верблюд и як — представители пяти видов скота, из которых всегда состояло стадо монгольских кочевников, основа их материального благополучия.
И еще одна интересная встреча была у меня во время второго приезда в Жаргалант: с дочерью Ундур Гонгора, того самого Высокого Гонгора, чей портрет висит в музее и кто по праву считался самым высоким человеком не только в этих местах, но и во всей Монголии. Бадамханд было всего семь лет, когда умер отец, но она хорошо помнит его и с удовольствием рассказывает о нем детям, внукам и приезжим, вроде меня, гостям.
По воспоминаниям Бадамханд, отец был добрым и сильным, любил играть с детьми и шутить со взрослыми. Он мог поднять человека на ладони, участвовал в играх На-дома. но после того, как однажды, не рассчитав сил, сломал руку сопернику, борьбой уже не занимался: боялся сделать кого-нибудь калекой. За свою силу и рост попал в телохранители главы ламаистской церкви Монголии Бог-до-гзгэна, а после того, как тот ослеп, вместе с женой продолжал за ним ухаживать. Он обладал очень сильным голосом, который был слышен на расстоянии одного ур-туна (около 30 километров). За это его прозвали еще и Дууны баатар, то есть Голосистый богатырь. Вес его был столь велик, что ни один конь не выдерживал такого седока более одного уртона. А из дэли отца выкроили целых три халата для взрослых сыновей и еще кое-что осталось детишкам. Умер он в 1929 году, когда ему не было еще и пятидесяти лет. Его личные вещи попали в музеи: седло, огниво, нож — в музей сомона Жаргалант, сапоги и четки — в музейный комплекс — Дворец Богдо-гэгэна — в Улан-Баторе. У дочери сохранилась лишь одна фотография, на которой отец окружен спортсменами. И хотя все они высоки, он выше их на голову. Внук Ундур Гонгора, писатель Давааням, собрал все семейные легенды и рассказы о нем в одну книжку и назвал ее «Высокий дедушка».
Когда, окончив свои расспросы, я уходила, по давней монгольской традиции меня вышли провожать и сама хозяйка Бадамханд, и ее муж, сыновья, дочери и внуки. И никто из них не был ни высок, ни могуч. Казалось странным, что все они — потомки того самого Высокого Гон-гора, портрет которого заполняет в местном музее все пространство — от пола до потолка.
Кочующий музей
Кто поверит, что есть на свете кочующие музеи? Да и зачем им кочевать? Ведь весь смысл существования музея — быть зеркалом культуры человечества во всех ее проявлениях, как исчезнувших, так и существующих, а это лучше всего осуществляется в стабильном состоянии. Однако зададим себе вопрос: что для кого существует — человек для музея или музей для человека? И если человек, его семья, его скот и имущество пока еще кочуют, то, может быть, и музею последовать за ними?
Мелькнул и исчез в клубах пыли дорожный указатель «Улангом — Сагил, 44 км», и машина свернула с трассы на проселочную дорогу. «Слава богу, недалеко», — мелькнула у всех одна и та же мысль. «Все» — это этнограф Г. Цэрэнханд и филолог М. Шинэху, шофер Миша Смирнов и я. Далеко на горизонте виднелись предгорья Монгольского Алтая. Вдоль кочковатой, извилистой дороги тянулись заросли золотистого карагача. В нем, несмотря на жару, что-то шуршало, потрескивало, стрекотало — шла своя, невидимая глазу жизнь. А во время коротких стоянок машины местные комары довольно ощутимо давали нам понять, кто здесь хозяин. На пятидесятом километре мы спохватились, что нам пора уже быть на месте. Заросли карагача кончились. Перед нами тянулась ровная степь, и нигде никакого намека на жилье. Мы поняли, что заблудились.
Степи Монголии — это удивительное сплетение то идущих рядом друг с другом, то сливающихся и опять разбегающихся в разные стороны дорог. Которую из них выбрать? Иногда подскажет шофер встречной машины, иногда пастух, расположившийся со своей отарой где-либо поблизости, но часто нас ведет только развитая за время экспедиционной работы интуиция. На этот раз ее, видимо, притупила жара, и мы проскочили нужный поворот. Еще часа три мы метались по дорогам, когда наконец машина перевалила едва заметный холм и перед нами предстала центральная усадьба сомона Сагил.
Мы въехали на главную площадь и остановились перед зданием правления. Мертвая тишина. Ни души. И ни одной собаки, которые обычно первыми сбегаются отовсюду к нашей машине и поднимают лай. Мы подергали дверь конторы — закрыто. Пришли к гостинице — пусто. Заглянули даже в здание больницы — никого. А на двери магазина, этого своеобразного клуба, где можно узнать все последние новости, висел старый огромный замок. Садилось солнце, и вид опустевшего поселка не просто вселял уныние — рушились надежды на гостиницу и ужин, но и вызывал мрачные, знакомые по литературе картины «мора и глада». Пришлось ставить палатку, разводить дымокур от комаров, кипятить чай на верной паяльной лампе. А когда утром мы вылезли из палатки, в нескольких шагах от нее, попыхивая трубками, сидели два монгола, невозмутимо ожидая нашего пробуждения. Пока мы готовили завтрак, подъехала машина, и из нее вышел парторг сомона, которому успели сообщить, что, кажется, приехала какая-то иностранная экспедиция. И уже через несколько минут покров тайны над сомоном Сагил развеялся.
