Владимир Арсеньев - Жизнь и приключение в тайге
Описания природы находятся во всех книгах В. К. Арсеньева, но нигде нет повторений, утомляющих однообразных подробностей, возвращений к одному и тому же; разнообразию воспроизводимых картин природы соответствует и разнообразие и многогранность его восприятий и переживаний природы.
Сочинения В. К. Арсеньева могут быть названы в буквальном смысле энциклопедией дальневосточной природы и нельзя не удивляться разнообразию его художественных приемов, богатству образов, тщательности и точности эпитетов, своеобразию и смелости сравнений, которыми раскрывает он могучую красоту и пленительное очарование то грозной и величественной, то тихой и ласковой природы края.
У Пржевальского созерцание картин природы и любование ими часто сочетается с философскими раздумьями и размышлениями. На берегу Японского моря, восхищаясь его величием, он уносился мечтой в далекие страны, которые рисовались в воображении, или погружался мыслью «в туманную глубину прошедших веков» — и тогда океан являлся «еще в большем величии»: «Ведь он существовал и тогда, когда ни одна растительная или животная форма не появлялась на нашей планете, когда и самой суши еще было немного! На его глазах и, вероятно, в его же недрах, возникло первое органическое существо! Он питал его своею влагой, убаюкивал своими волнами! Он давнишний старожил земли; он лучше всякого геолога знает ее историю, и разве только немногие горные породы старее маститого океана!» [81].
Аналогичные философско-натуралистические размышления встречаем у Арсеньева. На берегу того же Японского моря он задумывается над картиной далекого прошлого, когда этот берег «имел совсем не такой вид, какой он имеет теперь». Следы морского прибоя, который он сумел заметить на Чортовом мысу, вызвали у него ряд размышлений о процессах формирования суши и возможных будущих ее изменениях. «Этот безмолвный свидетель говорит нам о том, что когда-то и он был омываем волнами Великого океана. Сколько понадобилось веков для того, чтобы разрушить твердую горную породу и превратить ее в песок! Сколько понадобилось времени, чтобы песчинка за песчинкой заполнить залив и вытеснить морскую воду! Немалое участие в заполнении долины принимал и плавниковый лес. Тысячами кряжин и пней завалено русло реки и острова. Стволы деревьев сейчас же заносятся песком; на поверхности остаются торчать только сучья и корни. Мало-помалу погребаются и они. Каждое новое наводнение приносит новый бурелом и накладывает его сверху, потом опять заносит песком и т. д. Так отступает океан, нарастает суша, и настанет время, когда река Вай-Фудзин будет впадать не в залив Ольги, а непосредственно в море» (I, стр. 162). Этот отрывок можно назвать своеобразной геологической поэмой или геологическим стихотворением в прозе. Один из путевых очерков, входящих в состав книги «Из путевого дневника», представляет метеорологическую поэму (об уссурийских туманах) — все страницы такого рода. поражают и пленяют сочетанием зоркости ученого с тонким и проникновенным чутьем поэта-художника. Это сочетание ученого и поэта обеспечили точность и художественную выразительность его эпитетов, смелость и яркость сравнений, уменье передавать оттенки и сочетания красок, градации звуков, легкие и подчас едва уловимые движения, тончайшие ароматы. Он умеет отметить неподвижность «сонного воздуха», «напоенного ароматом багульника» (II, стр. 73) и с чувством какого-то умиления говорит о «нежном дыхании» миллионов растений, «вздымавшем к небесам тонкие ароматы», «которыми — дополняет описание поэта ученый, — так отличается лесной воздух от городского» (IV, стр. 66). Но особенно неистощим и богатой в изображении красок природы и их разнообразных сочетаний: «буро-рыжее оперение орлана» (IV, стр. 110) и «буро-желтая трава» и «буро-зеленые водоросли» (III, стр. 157), «желтовато-зеленая листва» (I, стр. 227), «красно-кирпичный ствол акатника» (IV, стр. 93), «желтовато-зеленый мох» (IV, стр. 86), «золотисто-желтые рододендроны» (IV, стр. 32), «ровные пепельно-серые стволы ильмов» (IV, стр. 70), «серовато-синий туман» (II, стр. 53), «розоватый оттенок белого снега» (III, стр. 235), «кружевные тени листвы» (III, стр. 94), «полупрозрачная синеватая мгла в горах» (III, стр. 157), «паутина, унизанная жемчужными каплями вечерней росы» (III, стр. 91), и мн. др. Особенно богата его палитра в изображении облаков и неба: он рисует «паутину слоистых облаков» (III, стр. 30), отмечает их разнообразные цветовые сочетания: «пурпуровые и нежно-фиолетовые» (IV, стр. 117), «серебристо-белые» (III, стр. 30), рисует «бледно-зелено-голубое небо, окрашенное на западе в желтые и оранжевые тана» (III, стр. 235). Таких примеров можно привести большое количество. Ограничимся описанием вечерней зари на реке Сяо-Кеме, заставляющим вспомнить «великолепную зарю» в пустыне Гоби у Пржевальского: «Сегодняшняя вечерняя заря была опять очень интересна и поражала разнообразием красок. Крайний горизонт был багровый, небосклон — оранжевый, затем желто-зеленый и в зените мутнобледный. Это была паутина перистых облаков. Мало-помалу она сгущалась и превратилась в слоистые тучи» (II, стр. 79).
Более всего привлекают внимание Арсеньева смены красок в природе и их переходы от одного тона к другому, сопровождающие обычно и переходы от одного состояния к другому в природе. Это можно сказать его любимейшие темы; внимательное и любовное описание таких моментов делает его пейзажи необычайно динамическими. «Небо из черного сделалось синим, а потом серым» (I, стр. 15); «через полчаса свет на небе еще более отодвинулся на запад; из белого он стал зеленым, потом желтым, оранжевым и, наконец, темно-красным» (I, стр. 240). «Близился вечер. Усталое небо поблекло, посинел воздух; снег порозовел на вершинах гор, а на темных склонах принял нежно-фиолетовые оттенки» (III, стр. 180). Приведем еще одно описание постепенного перехода дня в вечер: «День только что кончился. Уже на западе порозовело небо и посинели снега; горные ущелья тоже окрасились в мягкие, лиловые тона, и мелкие облачка на горизонте зарделись так, как будто бы они были из расплавленного металла, более драгоценного, чем золото и серебро» (III, стр. 240). Противоположный пример — переход от ночи к светлому утру: «… начало светать; лунный свет поблек; ночные тени исчезли; появились более мягкие тона. По вершинам деревьев пробежал утренний ветерок и разбудил пернатых обитателей леса. Солнышко медленно взбиралось по небу все выше и выше, и вдруг живительные лучи его брызнули из-за гор и разом осветили весь лес, кусты и траву, обильно смоченные росой» (I, стр. 132).
Охотно и часто пользуется В. К. Арсеньев приемом контрастов, сочетанием ярких и темных тонов, придавая своим картинам нарочито резкие очертания. Некоторые из его пейзажей кажутся своеобразными гравюрами. Этот термин в применении к арсеньевским изображениям природы не случаен, — писатель сам упоминает о картинах и гравюрах Густава Доре, которые невольно возникали в его памяти в некоторые моменты. В одном из путевых очерков 1908 г. он описывает ночь на морском берегу: «Какая мрачная таинственная картина! Краски исчезли. Темные силуэты скал слабо проектируются на сравнительно светлом фоне неба. И утесы, и горы, и море, и берег — все это приняло одну общую, не то черную, не то серую окраску. Прибрежные камни кажутся живыми, и кажется, будто они шевелятся и тихонько передвигаются с одного места на другое. Море тоже кажется темной бездной, пропастью. Горизонта нет — он исчез: в нескольких шагах от лодки вода незаметно сливается с небом. Какая знакомая картина! Где-то раньше удавалось все это видеть? Невольно вспоминаются Густав Доре, «Божественная комедия» Данте Алигиери и «Потерянный рай» Мильтона…» Как параллель к этой картине можно привести еще изображение ночного привала на реке Тутто: «На биваке ярко горел огонь. Свет его отражался в какой-то луже. Около костра виднелись черные силуэты людей. Они вытягивались кверху и принимали уродливые очертания, потом припадали к земле и быстро перемещались с одного места на другое. Точно гигантское колесо с огненной втулкой и черными спицами вертелось то в одну, то в другую сторону в зависимости от того, как передвигались люди» (IV, стр. 34). Четкими, сделанными как бы иглой на дереве рисунками представляются описание ночной поездки (в лодке) по морю Савушки или замечательная сцена ухода Дерсу. «На светлом фоне неба отчетливо вырисовывалась его фигура с котомкой за плечами, с сошками и с ружьем в руках. В этот момент яркое солнце взошло из-за гор и осветило гольда. Поднявшись на гривку, он остановился, повернулся к нам лицом, помахал рукой и скрылся за гребнем» (I, стр. 59).
