Герман Волков - Золотая Колыма
Заглянул в зимовье якут:
— Доробо, догор! — и еще кроме «здравствуй, друг» что-то хотел сказать или спросить — не помочь ли чем: в крайней бедности и хворости увидел человека.
Но человек на приветствие не ответил, посмотрел на якута как затравленный зверь, красными глазами. Якут отступил и поехал дальше.
С этого дня шел человек на шурфовку, на промывку, а все оглядывался — не крадется ли кто к его тайникам. За день к зимовью сто раз сбегает — на месте ли самородочки? Не работа, а маета, одна беготня суматошная.
И решил тогда человек опутать, оплести зимовье нитками, а их, как телеграфные провода, протянуть по кустам до шурфов. Кто придет — в нитках запутается, дергать начнет, кусты зашевелятся, и тогда хватай кайло и — на непрошеного гостя!
Рад был, что придумал такое. И нитки нашлись! Днем бил шурфы, золото мыл, а ночами на ощупь расплетал по ниточкам мешок из-под муки. Где рвалось, узелками связывал. Из мешка длинная нить получилась.
Обкрутил, опутал зимовье и лабаз, как паук паутиной. По тропам, что вели к шурфам, нитки туго натянул и себя обмотал, но так, чтоб можно было и кайлить, и лотком мыть.
Успокоился. Стал долбить и мыть безотрывно, все дня напролет и все себя за ум-разум похваливал. По ночам не спал: не хотелось, самородки с ладони на ладонь пересыпал, любовался ими, каждому ласковое прозвище давал: таракану — Кралечка, клопу — Медовый Шербет.
Иногда забывал, в какой угол Кралечку положил, куда Медовый Шербет припрятал. И тогда все пазы, все углы, все тайники лихорадочно обшаривал, перещупывал, по зимовью метался, как зверь в западне, пока не находил.
А найдет — радостно вскрикивает:
— Тут моя Кралечка! Тут мой Шербет!
Никто ему миловаться с кралечками не мешал. На сотни верст тишина стояла. И вдруг как-то ночью услышал — деревья трещат, не от мороза трещат, ломает кто-то... За кайло и — к лазу.
Видит, сквозь кусты продирается хозяин здешних мест, старый знакомый, с которым прошлым летом тут встречался,— лохматый, заиндевелый и, поди, голодный, шатун. С таким шутки плохи. На такого с кайлом не пойдешь. Взметнулся человек на лабаз, как белка, и лесенку успел откинуть. Засел там и смотрит.
Медведь заглянул в зимовье. Пусто. К лабазу потянулся, когтями все окоренные стволы поцарапал, зубами погрыз, но забраться не смог, пытался повалить и тоже не смог. Крепкие лиственницы выбрал под стойки лабаза человек, а зверь за зиму, видимо, отощал, обессилел. Всю ночь вокруг зимовья и лабаза бродил, сопел, все обнюхивал. Ни сладким сахаром, ни соленой юколой не пахло. Был лишь запах человека. Но до него не добрался. Под утро ушел. Нитки, конечно, порвал.
Спустился человек с лабаза. Нитки снова связал. И снова пошел бить шурфы, мыть золото. Медведь больше не захаживал, наверное, опять в свою берлогу улегся.
Прошли месяцы. Кайло источилось до черенка. Человек выбился из сил. Упал. И поплыли перед глазами большими желтыми кругами яркие, как солнце, самородочки, запрыгали по белой как снег камчатной скатерти зеленые бутылки с арак-водкой, переплелись по ключам и речкам, по разлогам и распадкам, как лиственники, татарские девичьи косы...
Почуял человек смерть свою. Собрал остатнюю силенку, надрал из-под снега мха, постелил его в шурф и, помолясь аллаху, лег. Над губами смолк шепот звезд. Отшептались звезды — нет человека. Поминай, как звали.
Звали его Бориской.
Был Бориска татарином Бари Шафигуллиным. Русские и якуты имя его переиначили, а фамилию совсем забыли. Много лет спустя дотошные историки установили подлинное имя и фамилию, и кем был Бориска, и много насочиняли о нем разных легенд, как сами выражаются, «довольно неоднозначных».
Доподлинно известно только то, что из деревни Мирзан Казанской губернии злодейка-нужда да рекрутчина гнали царского дезертира Бориску за фартом-удачей по всей Сибири, на Лену, на Амур, на Зею, в Охотск, где вспыхнула золотая лихорадка, вспыхнула и погасла. А из Охотска загнали Бориску еще дальше — на Колыму.
Весной семнадцатого года якуты набрели на зимовье, непонятно кем и для чего обмотанное нитками. Зимовье было пустое. И лабаз — пустой. На окоренных лиственницax медведь точил когти и зубы, но до верху не добрался.
По ниткам, как по заячьему следу, якуты пришли к каким-то ямам. В одной увидели человека — большого, широкоскулого, чернобородого, с глубокой вмятиной на лбу. Левая нога в раскисшем ичиге, правая почему-то босая. Медведь, что ли, разул?..
В покойном признали Бориску: у русского купца конюхом служил, якутам сено косил.
Постояли над ним, сняв малахаи, полыхали трубками,
И решили:
— Худой человек Бориска.
— Зачем землю копал?
— Землю грех копать.
— Бог наказал.
Закидали труп тем иссиза-черным песком, что не успел промыть Бориска. Забросали и тех желтеньких тараканов и клопов, которые просыпались меж скрюченных пальцев покойного на дно шурфа.
И стал этот шурф могилой,
А безымянный ключик с той весны прозвали Борискиным.
В своем шурфе Бориска пролежал покойно двадцать лет, пока не поддел его ковш экскаватора. В мерзлоте труп сохранился хорошо. Врач осмотрел, составил акт.
Перезахоронили одинокого искателя фарта на склоне сопочки не без почестей. Обложили новую могилу ветками вечнозеленого стланика.
ПРЯЖКА ТИХОГО ОКЕАНА
О Бориске горный инженер Юрий Александрович Билибин услышал на Алдане. После смерти одинокого искателя фарта протекло десять лет. За это время колымского золота никто не видел, но молва о нем будоражила все сибирские прииски.
В то лето алданскую тайгу нещадно секли дожди. Они прижимали к базе Эльконскую поисковую партию, что была под началом Билибина. Дождь то щелкал частой мелкой дробью по туго натянутым скатам бязевой палатки, то, как горох, раскатывался тяжелыми каплями.
В палатке стоял полумрак, но было уютно и тепло, словно в деревне на сеновале. Уложенные на горячее кострище гибкие лозы ивняка духовито отдавали распаренным листом. Юрий Александрович восхищался, как хорошо, с комфортом, умеют устраиваться бывалые таежники даже в такую вот непогодь. Нет ничего отраднее, как после многотрудного маршрута завалиться в эти ароматнопахучие постели и слушать шум дождя и вести неторопливую беседу.
Все нежатся, благодушествуют, словно отогреваются у костра, и каждый, даже самый молчаливый, норовит подбросить в разговор свое словцо, словно щепочку в огонек. Без таких бесед в тайге, в отрыве от всего мира, не проживешь, одичаешь, как зверь, или с ума сойдешь, как Бориска. Тому, у кого язык подвешен, тут и почет и уважение.
