Асгольф Кюстин - Россия в 1839 году. Том второй
196
В строгом смысле слова это утверждение неверно: еще в XVIII веке для всех, к кому предъявлялись образовательные требования, было обязательно изучение Закона Божьего, а в начале XIX века окончательно установился общий состав курса Закона Божьего, направленность которого, впрочем, эволюционировала от философски нравоучительной и религиозно-нравственной к церковно-догматической.
197
Ср. примеч. к т. I, с. 123 и 366.
198
Дату смерти Евдокии Федоровны, урожденной Лопухиной (1669–1731), первой жены Петра I, матери царевича Алексея, Кюстин приводит верно, но ошибается в дате ее пострига (1698), хотя в его основном источнике (Segur. Р. 421) эта дата указана правильно.
199
Ср. сходное впечатление Баранта: «Тула — один из самых древних русских городов, но узнать это можно только из книг, ибо по внешнему виду всякого русского города кажется, что он построен только вчера» (Notes. Р. 270).
200
Тот факт, что русские простолюдины, «как бы яростно они ни спорили, никогда не доходят до драки и потому на московских улицах никогда не увидишь тех кровавых сцен, что так привычны для жителей Парижа и Лондона», умилял и Ансело (Ancelot. Р. 276).
201
Отчасти похожий вариант этого поверья пересказывает Бернарден де Сен-Пьер: «Русские уверены, что всякого, кто умирает за государя, ожидает вечное блаженство, поэтому ничто — ни невежество их генералов, ни неожиданные действия противника — не может их смутить» (Voyage en Russie. P. 1179).
202
Граф Эльзеар де Сабран (1774–1846) — дядя Кюстина, родной брат его матери, литератор-дилетант. Польский поэт, которому подражал Сабран, — Игнаций Красицкий (1735–1801), в 1766–1795 гг. — епископ Бармийский; после первого раздела Польши (1772) его епархия отошла к Пруссии, он подолгу жил в Берлине и в 1791 г. мог встретиться там с бабкой Кюстина и его дядей, эмигрировавшими из революционной Франции; басня заимствована из его сборника «Басни и притчи» (1779), который Красицкий сам переложил на французский (перевод остался в рукописи). См.: Rosja. Т. 2. Р. 477–478.
203
Сведения эти, вероятно, восходят к Лекуэнту де Лаво, подробно описывающему быт московских татар, которые «образуют в Москве особую нацию, питаются кониной, совершают омовения, посещают мечеть и держат жен взаперти <…> живут они весьма уединенно и, можно сказать, не смешиваясь с остальным населением города» (Laveau. Т. 1. Р. 283).
204
Римл., 13,1.
205
Причины этой терпимости объясняет Барант: за мусульманством в этот момент не стояло никакой политической идеи, поэтому правительство относилось к нему, в отличие от польского католицизма или прибалтийского лютеранства, вполне лояльно и не подвергало преследованиям (Notes. Р. 220). Ср. примеч. к т. I, с. 364.
206
См. примеч. к наст. тому, с. 162.
207
Ср. впечатления Баранта от посещения московского Кадетского училища, которое, по замыслу Николая I, призвано было «воспитывать таких подданных, каких хотелось бы видеть императору. <…> Несчастные ребятишки <четырех-пяти лет> блюдут военную дисциплину так четко и неукоснительно, как если бы им завтра предстояло вступить в полк. <…> В обучении царит полное единообразие, отчего все ученики всегда остаются равны и не ведают, что такое та иерархия талантов, способностей к более быстрому или более медленному развитию, усердия или лени, которая у нас помогает отделить — быть может, даже чересчур резко, — одного ученика от другого» (Notes. Р. 91–92).
208
«Гофолия», трагедия Расина, была впервые представлена в 1691 г., «Мизантроп», комедия Мольера, — в 1666 г.
209
Теофилаптропы — представители религиозно-философского течения деистской ориентации, возникшего около 1796 г., плод одной из многочисленных попыток обновления католицизма. Директория предоставила теофилантропам пустовавшие парижские храмы, где они устраивали богослужения, внешним аскетизмом похожие на протестантские. Успеха среди парижан теофилантропия не имела и к началу XIX века оказалась забыта.
210
По старому стилю 3 августа.
211
По-видимому, Кюстин побывал в усадьбе, расположенной в Сокольниках.
212
Это противопоставление русского императора народу особенно задело Николая I; по словам Вигеля, «Государь с поразительным самообладанием снес брань и хулу, касавшуюся его особы, и лишь заметил, что маркиз немного нескромен… Но когда дело дошло до глав, где автор нападает на национальный характер русских, которых изображает хитрыми и лживыми, соглядатаями и ворами, брови его нахмурились, гнев вспыхнул в его сердце, и очень скоро, не в силах сдержать негодования, он воскликнул, швырнув книгу на стол: «Подлец! И добро бы он нападал на одного меня!» (Wiegel. P. XI). В записке министра просвещения Уварова, намечающей основные пути, по которым следует опровергать Кюстина, подчеркивалось, что самое опасное в его книге не «множество лживых или смешных анекдотов, не множество выдуманных единичных фактов», но «заветная мысль автора, которую можно сформулировать таким образом: отношения императора к стране — и страны к императору — такого свойства, что оскорбляют все законы божеские и человеческие», задача же, стоящая перед грядущим критиком Кюстина, — «показать, согласно какому закону взаимосохранения император находит опору в национальном чувстве, а национальное чувство, в свой черед, находит воплощение в Императоре» (цит. по: Мильчина В. Α., Осповат А. Л. Петербургский кабинет против маркиза де Кюстина // Новое литературное обозрение. 1995. № 13. С. 274–275). Ту же тему продолжил и Греч, противопоставивший французам, которые видят в своем короле лишь докучливого опекуна, русских, для которых император — отец, царь-батюшка (Gretch. Р. 39). Мысль о том, что «государь, так сказать, сроднился со своим государством» и что «никакая черта царствования нынешнего государя не приобрела ему столько любви, столько похвал, столько всеобщего одобрения, как постоянное стремление его с самого первого дня царствования своего к возвеличению всего русского и к покровительству всему отечественному» (ГАРФ. Ф. 109. Оп. 223. № 2. Л. 6, 3 — 3об.), постоянно подчеркивалась в отчетах III Отделения как своего рода идеологическая доминанта царствования Николая I.
