Виктор Боярский - Семь месяцев бесконечности
Наступили сумерки, и без того плохая видимость ухудшилась еще больше. Я развел собак. Они шли за мной покорно и, кажется, с закрытыми глазами — им предстояла трудная ночь. Оказавшись на месте, они подолгу топтались, как бы выбирая, как поудобнее лечь, чтобы не так досаждал ветер, затем сворачивались клубком, спрятав морду в хвост, поджав лапы и подставив ветру спину, и уже не смотрели в сторону нарт в ожидании кормления. С учетом прошлого опыта я разместил собак на ночлег в определенном порядке, нарушить его — это почти наверняка обречь себя (а главным образом очень чутко спящего Уилла) на бессонную ночь, потому что если, например, молодой Блай окажется рядом с «пожилым», но чрезвычайно сварливым Хэнком, то всю ночь они будут переругиваться, не давая спать остальным собакам и тем, кто имел неосторожность поставить палатку поблизости. Но в такую погоду собакам было не до выяснения отношений: большинство из них даже не подняло головы, когда я разнес корм. Пришлось оставить его рядом — корм непременно будет съеден позже.
В палатке царила полная благодать. Ветер остался за стенкой, внутри же все было покрыто снегом — его намело, пока ставили палатку. Передавая щетку друг другу, постепенно навели порядок — можно запускать примус. Ночью ветер, кажется, усилился, и я, засыпая, долго не мог отогнать мысль о том, что палатку может сорвать, хотя отдельные порывы ветра сотрясали ее так, что заставляли вновь и вновь возвращаться к этой мысли, но уже, кажется, во сне.
Утром 5 августа шторм свирепствовал по-прежнему, низовая метель перешла в общую, температура понизилась до минус 22 градусов, видимость ухудшилась: стоящую в 20 метрах палатку Жана-Луи и Кейзо было не видно вовсе, не говоря уже об остальных, расположенных подальше. Убедившись в полнейшей бесперспективности движения в такую погоду, опять залезли в спальные мешки и проснулись уже часов в десять, когда совсем рассвело. Весь день занимались мелкими домашними делами: я зашил разорванные накануне во время борьбы с палаткой брюки, Уилл приводил в порядок дневниковые записи. Этот день обошелся без визитов, мы же побаловали себя шоколадом и орехами. Вечером услышал сквозь шум ветра отдаленные голоса — Кейзо вышел проведать собак, я тоже, одевшись, выбрался из палатки, хотя Уилл пробормотал что-то вроде того, что не стоит и кормить их в такую погоду — все равно не будут есть, но желание посмотреть, как они провели эту холодную ночь, и вообще посмотреть, что творится снаружи, одержало верх. Выбираться пришлось на четвереньках, так как за ночь перед дверью намело высокий бруствер из снега. Было уже совсем темно, и чувствовалось, что ветер начинает стихать, потому что снег несло уже только на высоте моего роста. Небо было звездным, бледно просвечивала луна. Вопреки моим ожиданиям и опасениям, все собаки оказались незаметенными и, очевидно, тоже чувствуя изменения в погоде в лучшую сторону, живо отреагировали на мое приближение, явно рассчитывая получить причитающуюся им штормовую норму. Накормив собак, я осмотрел палатку: все оттяжки вроде целы, нарты полностью занесены, от нашей палатки в сторону палатки Кейзо протянулся высокий снежный шлейф. Немного раскопав вход, забрался в палатку. Уилл, погрузив ноги в спальный мешок, продолжал писать при свече. Сообщил ему, что собаки в норме и что, кажется, завтра погода будет получше.
Увы, я ошибся. Ветер не стих, метель, видимость менее 50 метров, просидели в палатках весь следующий день. Я попытался немного разнообразить монотонный вой ветра не столь монотонным и заунывным, как мне тогда казалось, исполнением песен из старого песенника, который я захватил из дома. Уилл терпеливо слушал, ибо деться было некуда, правда, я чутко следил за состоянием аудитории и выбирал соответствующие настроению песни. Особенно ему понравились песни из кинофильма «Дом, в котором я живу» и «А годы — летят…», содержание которых я, как смог, перевел. В полдень в палатку просунул заснеженную голову Рик. На нем были маска и большие горнолыжные очки. Задуваемый ветром снежок струился в полураскрытую дверь палатки вместе с неторопливой речью Рика. Рик сообщил, что уже фотографировал и собак, и лагерь во время метели, а теперь мечтал бы сделать несколько снимков у нас в палатке. Получив разрешение, он заполз внутрь. Процесс этот длился несколько дольше обычного, поскольку Рик вползал не один, а в сопровождении своих бесчисленных аппаратов, осветительных ламп и батарей, а кроме того, на нем был полный комплект одежды. Легко себе представить, как тесно стало в палатке. Рик снимал разные бытовые сценки, которые мы добросовестно вновь и вновь разыгрывали перед его камерой. Вот я наливаю чай Уиллу, вот он пишет дневник, вот мы рассматриваем карту, вот, наконец, я пою (слава Богу, без звукозаписи). Рик сообщил, что у Лорана кончилась пленка и вообще их продукты на исходе (по плану киногруппа и Рик должны были улететь 3–4 августа). У нас, конечно, был аварийный запас, но все-таки мы надеялись, что самолет прилетит раньше, чем мы его вскроем.
Утро 7 августа принесло долгожданную погоду. Температура минус 20, но ветер стих. Я выскочил из палатки босой и нагишом и искупался в мягком свежем снегу — удовольствие огромное, особенно потом, когда заберешься в палатку и почувствуешь, как тепло снаружи и, главным образом, изнутри пульсирующими, почти физически ощущаемыми волнами наполняет тебя, приводя и тело, и дух в состояние, близкое к блаженству. Начиная с этого дня и до конца экспедиции я каждый день при любой погоде принимал такие снежные ванны, и при всем многообразии условий и настроений общим для них было именно это последующее состояние блаженства.
В полдень прилетел самолет, он привез Боба Беати и его ребят для одного из последних стартовых интервью. Надо сказать, что вопросы Боба не отличались особым разнообразием, и уже после первой встречи с ним мы примерно представляли, о чем будем говорить. Мне, естественно, был задан вопрос о снежных ваннах: думаю ли я продолжать их, когда температура на плато упадет до минус 40 и ниже? Я, разумеется, ответил, что непременно буду и единственное, что может мне помешать, так это отсутствие снега и очень сильный ветер. Этот ответ привел Боба в полный восторг, которым он незамедлительно решил поделиться с потенциальными телезрителями. Жану-Луи был задан вопрос о том, какая, по его мнению, разница между Парижем и тем местом, где мы все, включая самого Боба, сейчас находимся. Даже видавший виды Жан-Луи сразу не нашел, что ответить; он только сказал что-то вроде того, что в Париже женщин больше, чем собак, а здесь наоборот… Вопросы, предназначенные остальным, я не запомнил, но после интервью Боб надолго превратился для нас в некую нарицательную фигуру, с которой связано нечто непередаваемо забавное. Жан-Луи завел даже специальную тетрадочку, куда старался заносить все вплоть до мельчайших деталей, отличающих от Парижа ту или иную точку нашего маршрута (разумеется, в рассмотрение брались только те места, куда теоретически мог попасть Боб). А у нас с Уиллом была примета: если сильно метет, то достаточно сто раз подряд произнести: «Боб Беати, Боб Беати и т. д.», и ветер моментально стихнет. Хотите верьте, хотите нет, но иногда это помогало.
