Робин Дэвидсон - Путешествия никогда не кончаются
Однажды я повела Кейт в загон к Курту, чтобы окатить водой из шланга, а Зелейку привязала к дереву недалеко от дома. Когда я вернулась, не было ни Зелейки, ни дерева, молодой эвкалипт высотой футов в пятнадцать, толщиной внизу около фута исчез. Исчез весь, с корнями. Зелли не любила разлучаться с Кейт.
Пока верблюд не приручен, с такими странностями приходится считаться. Верблюды необычайно ценят общество друг друга, стремление вернуться домой, к своим, заставляет их пускаться на любые хитрости, прибегать к самым недостойным уловкам, к самому грубому обману. Отвести куда-нибудь несколько верблюдов не так уж трудно, но отделить одно животное от остальных — это все равно что выиграть сражение. Иначе и быть не может: верблюды — стадные животные, они чувствуют себя в безопасности, только когда их много. Верблюд воспринимает одиночество как страшную угрозу, особенно если у него на спине сидит двуногий маньяк.
У верблюдов очень сильная шея, поэтому управлять верховым верблюдом без носового повода трудно. Чтобы обходиться одними поводьями, нужно обладать сверхчеловеческой силой. Верблюду ведь не вложишь в рот удила, как лошади, поскольку во рту у верблюда жвачка. Вместо носового повода можно пользоваться челюстным, что я иногда делала в ожидании, пока заживет ранка в носу, но челюстной повод врезается в мягкую нижнюю губу, поэтому лучше все-таки использовать носовые колышки. Обычно обходятся одним колышком, просунутым наружу из правой или левой ноздри. К колышку привязывают веревку, достаточно крепкую, чтобы причинять боль, когда за нее дергают, и достаточно податливую, чтобы она лопалась, прежде чем колышек вырвется из ноздри. Веревку привязывают к наружному концу колышка, раздваивают под нижней челюстью и используют как вожжи. После того как рана в ноздре заживет, носовой повод доставляет верблюду не больше неприятностей, чем удила лошади.
Курт и Саллей научили меня вставлять носовой колышек, но они делали это каждый по-своему. Саллей протыкал ноздрю с внутренней стороны заостренным концом деревянной палочки, просовывал колышек и смазывал рану керосином и растительным маслом. Способ Курта был гораздо сложнее, хотя, может быть, и лучше. Он отмечал на ноздре нужное место маркировочным карандашом, прокалывал дыроколом небольшое отверстие, расширял его, просовывая изнутри вертел, и вставлял колышек. А потом, иногда не меньше двух месяцев, ежедневно промывал ранку антисептическим раствором и засыпал порошком антибиотика. Я с содроганием проделала эту жестокую операцию над одним из молодых верблюдов Курта. И долго не могла прийти в себя. Но нос Зелли гноился так сильно, несмотря на все мои старания, что у меня закрались сомнения, не мешают ли заживанию раны кусочки дерева, отщепившиеся от колышка. К ее и моему ужасу, я связала Зелли, удалила колышек из ноздри и тщательно осмотрела рану. Мои подозрения оправдались: древко колышка действительно расщепилось, и, когда я поворачивала колышек, тонкие острые щепочки вновь и вновь вскрывали рану. Я сделала новый колышек и снова всадила его в истерзанную плоть. Почему животные прощают нам муки, которые мы им причиняем, — этого я никогда не пойму.
Однажды Саллей пришел навестить меня и посмотреть, что я делаю. Я отвела его к Зелли, он оглядел Зелейку с головы до ног, порадовался ее хорошему виду и спокойному поведению. А потом отошел от нее, постоял минуту, потер в задумчивости подбородок и искоса взглянул на меня.
— Знаешь, что я думаю, Роб?
— Нет, Саллей, откуда мне знать? Он снова провел многоопытными руками по животу Зелейки.
— Я думаю, ты выбрала беременную верблюдицу.
— Что? Беременную? — возопила я. — Не может быть! Хотя… может быть. А что, если она разродится во время путешествия?
Саллей засмеялся и похлопал меня по плечу:
— Новорожденный верблюжонок будет самой маленькой неприятностью во время твоего путешествия, можешь мне поверить. Когда он родится, сунь его в мешок и положи мамаше на спину, через несколько дней он поскачет не хуже всех остальных. На самом-то деле верблюжонок очень тебе пригодится: ночью привяжешь его и будешь спать спокойно — мамочка далеко не уйдет. Он тебя избавит от самой большой заботы, поняла? Да что тут толковать, по-моему, она беременна тебе на радость. А верблюжонок должен родиться красивый, если папаша тот самый черный верблюд, с которым она бегала.
Я знала, что должна что-то сделать с Кейт. У нее началось заражение крови, и инфекция попала в колено, она так похудела, что от нее осталась половина, а ее грозный рев походил теперь на сетования жалкой обессилевшей старухи. Три-четыре раза в день я промывала колено Кейт; подносила к ее ноге шланг и смотрела, как с одной стороны вливается вода, а с другой выплескиваются комки розовой слизи и дугой падают на землю. Но я все равно не могла собраться с духом и оборвать ее бренное существование, я просто не могла поверить, что ничтожного пореза достаточно, чтобы убить верблюда, да и как мне было в это поверить, если, расставаясь с Кейт, я расставалась с надеждой тронуться в путь и снова оказывалась у разбитого корыта. В конце концов я поняла, что должна хотя бы из жалости прекратить ее страдания. Я чувствовала себя страшно виноватой перед Кейт. Она действительно была слишком стара, чтобы выдержать суровое обращение ветеринаров, тяжесть седла на спине и разлуку со своим другом, оставшимся на ферме в Олкуте. На самом деле Кейт просто зачахла — потеряла волю к жизни. Я не раз собиралась отправить ее назад, но упустила время. Тем не менее я была полна решимости не раскисать. Надо — значит, надо, моя практичность зашла так далеко, что я даже наточила ножи, чтобы снять прекрасную шкуру Кейт и выдубить ее на память. Мне еще никогда не приходилось спускать курок, и я боялась не столько убить Кейт, сколько не совладать с ружьем — вот в какую броню удалось мне. одеться. Дженни за это время стала моей близкой подруби, она проводила все больше времени в доме Бассо и предупредила, что непременно придет в этот день.
— Ну что ты, Джен. Я прекрасно справлюсь, но, если хочешь, приходи, конечно.
Дженни пришла. Я была в холодном поту от страха. Мы шли по холмам, утратившим привычный цвет и привычный вид, — все вокруг виделось будто в тумане. Только подойдя к Кейт, я поняла, что изо всех сил сжимаю руку Дженни. Я приказала Кейт лечь в какую-то промоину и прицелилась ей в голову. А что, если высший судия направит пулю рикошетом мне в голову, подумала я и спустила курок. Глаза я зажмурила, но все еще помню глухой звук удара тела о землю. Вопреки ожиданию меня тут же свалила с ног тяжелейшая истерика. Джен пришлось чуть не на руках тащить меня домой, она приготовила чай и оставила меня одну: ей надо было идти на работу. Я не могла опомниться. Ни разу в жизни я не делала ничего подобного. Ни разу в жизни не уничтожила я живое существо, наделенное душой и разумом. Я чувствовала себя убийцей. Снять шкуру… такое даже в голову не могло прийти. Единственное, на что я оказалась способна, — это вернуться к мертвой Кейт и постоять около нее, глядя во все глаза на дело рук своих. Вот так. Была Кэти и нет Кэти, была надежда и нет надежды. Снова перст судьбы. Время, деньги, силы, неусыпные труды — все пропало. Восемнадцать месяцев жизни вместились в крошечное пулевое отверстие и пошли прахом.
