Юрий Давыдов - На шхуне
– Ваше благородь, кушать… – У бойкого денщика Ванюши Тихова голос нынче виноватый, слышится в нем: «Эх, матушка-мать, какое там «кушать»?»
– Обедать командой на палубе. Понял?
– Есть, ваше благородь, понял. – Но он ничего не понял, прежде обедали розно.
Расположились на палубе все – матросы, офицеры, Шевченко с Вернером, фельдшер Истомин. К общему недоумению, Бутаков велел подать себе мяса. «Хорошая мина при плохой игре», – думал лейтенант, принимаясь счищать червей, хоть и сварившихся вместе с мясом, но оттого не менее мерзких. Даже знатнейший на шхуне обжора матрос Гаврила Погорелов и тот перекривился, а штабс-капитан Макшеев прянул прочь, не скрывая негодования.
– На нет и суда нет, – пробурчал лейтенант, начиная жевать мясо.
С минуту все оторопело и даже будто с ужасом смотрели на Бутакова.
– Э, где наша не пропадала? – Сахнов махнул рукой. – Валяй, Ванька, и мне, мать ее так…
Тихов скорбно подал Сахнову, первому на корабле плясуну и песельнику, «угощение», и тот, орудуя складным ножом, продолжал наставительно:
– Это еще что, это, братцы мои, еще ничего. Вот, бают, французы в двенадцатом годе, так те воронье хрястали. А тут как-никак – мясо…
Добровольцев, однако, не находилось.
– Ну и пес с ними, верно, ваше благородие? – калякал Сахнов с напускным удальством. – Больше останется. – Он выколупнул «подлеца», весьма изрядного, и заключил: – Вот и можно, вот и чисто… – Но было видно, что и Андрюха Сахнов медлит приступать к трапезе.
Обед не обед получился, а бог знает что. А тут еще штиль лег. Будто и море с голодухи впало в дурную дрему. Эх, машину бы паровую. То-то задали бы тягу. Но машины нет, а паруса одрябли, а море выглаженное, без морщинки, все в искрах, как в битом стекле, рябит в глазах и поташнивает. Скверная история.
В один из этих мертвых штилевых дней Бутаков отрядил штурмана с матросами нарубить дровишек для камбуза. Впрочем, какое там нарубить? Не нарубить, а наломать, как говорят в донских станицах.
Отправив партию, лейтенант приказал следить за нею в подзорную трубу. Дело было близ Хивы. Значит, опасайся, брат, хивинских удальцов, тех, что отымают у кочевников скот, последний скарб, а то, глядишь, и самих владельцев скота и скарба угоняют в полон, в неволю.
Едва Поспелов со своими дроволомами высадился на берег, как унтер Абизиров доложил Бутакову:
– Люди какие-то, ваше благородие!
Бутаков, Шевченко и Захряпин тотчас подвалили в челноке к берегу и скорехонько к зарослям кустарника, где были замечены незнакомцы.
Подоспели и увидели, как штурман Ксенофонт Егорович, конфузливо покашливая, пытался объясниться с казахами, среди которых выделялся и одеждой, и осанкой, и длинной, удивительно белой бородой старшина аксакал.
Выручил штурмана приказчик Захряпин, он заговорил с аксакалом по-казахски, и старик стал рассказывать о недавней и такой бедственной встрече с хивинцами.
Женщин не было, но ребятишки появились невесть откуда. Босоногие, в отрепьях и в теплых шапках, нахлобученных по самые брови, они уставились на пришельцев блестящими глазенками. Аксакал прикрикнул на мальчишек. Те шарахнулись на десяток шагов, присели на корточки и о чем-то залопотали. А старшина, опираясь на палку, сгорбившись, рассказывал, что разбойники хивинцы отобрали у них верблюдов и лошадей и что теперь они совсем уж надумали откочевать в русскую сторону, где, слышно, обид покамест не чинят.
Захряпин переводил, Бутаков слушал.
– Николай Васильевич, спроси-ка, купить-то у них можно хоть что-нибудь из съестного?
Захряпин ковырнул носком сапога землю.
– Ну да, ну да, – поспешно прибавил лейтенант, – чего уж там с них взять.
Он вздохнул, порылся в карманах сюртука и протянул старшине несколько платков и стальных портняжных иголок, завернутых в тряпицу. Аксакал принял подарки и, взглянув на Захряпина, уважительно спросил:
– Тынгыз-тере?
– Тынгыз-тере, – ответил Захряпин, – морской начальник.
Шевченко тем временем торопливо рисовал ребятишек, по-прежнему сидевших на корточках. Он любил рисовать малых, потому что любил их так же, как старых. Даст бог, и у него, пусть и на закате, а будет, будет своя «дытына». Когда-то, давно уж, когда-то изобразил он сепией спящего хлопчика, рисуя акварелью цыганок, не забыл и цыганеночка, нет, не ради композиции; рядом со слепой поместил босоногую девочку; к чубатому, костлявому бандуристу притулил мальчугана; а нынче вот и рисует торопливо казахских ребятишек. Венец красоты – счастливое лицо человеческое, да, где же окрест сыщешь такое, только на детских мордашках и ловишь иной раз отсветы счастья.
14
Высочайше утвержденная инструкция запрещала приближаться к устью Аму-Дарьи, ибо южные берега Арала были северными рубежами Хивы. На Хиву метили англичане, Петербург опасался неудовольствия Лондона.
Бутаков, нарушая инструкцию, прикидывался простаком. Что тут попишешь, коли ветер-ветрило несет шхуну на зюйд? Лавировать? Лавируем усердно, а проку чуть. И, право, позарез необходима питьевая вода. Ну-с, где же прикажете запастись пресной водой? Само собой, лишь в устье Аму-Дарьи.
Его лукавство было шито белыми нитками. Все это понимали и посмеивались. Правда, штабс-капитан Макшеев, как старший в чине, счел долгом намекнуть Бутакову об ответственности. Бутаков вскинул на него потемневшие глаза.
– А вы, господин Макшеев, – сказал он сухо, – вы просто-напросто ничего не видели: кто же не знает, что вас укачивает насмерть? – И, желая подсластить пилюлю, вежливо посоветовал: – Поступайте, как Нельсон.
– Не понимаю, – обиделся штабс-капитан. – Я ведь, Алексей Иванович, с наилучшими чувствами.
– Да и я тоже-с, – смягчился Бутаков. – А про Нельсона вот что. Ему, знаете ли, в одном сражении офицеры указали на сигнал флагмана: «Прекратить бой!» Так он что же? Приставил трубку к незрячему глазу, к черной повязке, и восклицает: «Где сигнал? Какой сигнал?» И продолжал баталию и выиграл дело. – Бутаков рассмеялся. – Вот так и мы с вами.
А Шевченко однажды шепнул ему озабоченно: разговоры о противных ветрах и штилях, о разных там обстоятельствах – это хорошо, это «добре», но вот как быть с путевым журналом? Ежели всерьез разбирать начнут, все и выплывет. Бутаков отшутился: «Не обманешь – не продашь, не согрешишь – не покаешься…»
(Может, это и вспомнилось Тарасу Григорьевичу много лет спустя, на берегу Каспия, когда в начале своего дневника записал он: «И в шканечных журналах врут, а в таком, домашнем, и бог велел»?)
Итак, «Константин» держал на юг, к устью Аму-Дарьи.
В последних числах августа соленость Арала резко пошла на убыль. Еще день, другой, и волны обрели буроватый оттенок, матросы проворно вытянули на борт ведра с почти пресной водою.
