Люциан Воляновский - Жара и лихорадка
Баумбергер записывал взволнованный рассказ старика, и на бумагу ложился рассказ о необыкновенных событиях одной жизни. Вернувшись к себе, журналист написал статью, за несколько дней перепечатанную на страницах газет всей Европы.
К тому времени мир знал о существовании Красного Креста. Эта идея уже дошла до Америки, Африки и Азин. Национальные организации Красного Креста, в распоряжении которых были больницы, врачи и медицинские школы, существовали в 37 странах. К тому времени Красный Крест уже оказывал помощь в 38 вооруженных конфликтах. Он действовал под лозунгом «Inter Arma Caritas»[15]. Сотни тысяч раненых остались живы благодаря действиям этой новой организации. Женевская конвенция об оказании помощи раненым на поле боя была подписана 42 государствами.
Спустя несколько месяцев Анри Дюнану — так звали нашего швейцарца — исполнилось 68 лет. Поздравления с выражением горячей благодарности приходили со всех сторон света. Личное послание прислал Папа Римский. В Германии организовали общественный сбор средств в честь Дюнана. Тысячи врачей, собравшись в Москве на Международный съезд, приняли решение о присуждении ему почетной награды. В 1901 году Дюнан и его многолетний сотрудник Фредерик Пасси получили Нобелевскую премию Мира.
Эта слава не изменила последние годы жизни Дюнана. Он по-прежнему жил отшельником в Хейдене, где в самые трудные годы его окружала атмосфера доброжелательства. Он продолжал жить одиноко, и, когда 30 октября 1910 года его глаза навеки закрылись, никто не шел за его гробом. Тот, кого солдаты под Сольферино прозвали «человек в белом», выразил свою волю словами: «Хочу быть похороненным как собака».
В последние годы своей жизни он писал воспоминания. В начале почерк Дюнана вполне разборчив, но к концу рукописи его уже трудно понять — так дрожала рука старика.
«Воспоминания о Сольферино»
Анри Дюнан был воспитан в традиционном протестантском духе сострадания к несчастным и обездоленным. Он родился в 1828 году в Женеве в зажиточной семье. Анри всегда был отзывчив к чужой беде; в семь лет он немало удивил своих родителей. Увидев в Тулоне арестантов, занятых тяжелым трудом, он гневно закричал:
— Наступит день, и я их освобожу!
В родной Женеве Анри по воскресеньям навещал в тюрьме заключенных и приносил им книги. В двадцать пять лет Дюнан начал работать в банке, а позднее — по примеру многих соотечественников в то время — отправился за границу в поисках удачи.
Мы видим его в Алжире, который около двух десятков лет перед этим был покорен войсками Луи Филиппа. Алжир поразил Дюнана своей красотой, и он берется за изучение ислама и арабской литературы. С большой симпатией он относится к местному населению, на что неодобрительно смотрят перебравшиеся из Франции колонисты, для которых алжирцы — всего лишь дешевая рабочая сила.
В 1858 году Анри Дюнан решил заложить ферму и построить мельницу около Моне Джемиля. Он задумал открыть необычное по тем временам предприятие с участием в прибылях рабочих. Для колонистов ого затея казалась полным абсурдом. Начав хлопотать о приобретении земли, он наталкивается на непреодолимые препятствия. У колониальной администрации есть свое твердое мнение о намерениях господина Дюпана, и ему вежливо отказывают в просьбе. Чувствуя свое бессилие добиться чего-либо в Африке, Дюнан спешит заручиться поддержкой высших властей. Мы видим его в приемных министерств в Париже. Но и там его ждет категорический отказ. Над министрами стоит только сам император…
Наполеон III находится в Италии во главе французских войск. Идет война с Австрией, армиями которой командует молодой император Франц-Иосиф. Дюнан спешит в Ломбардию: он оказывается в Северной Италии в известном смысле в историческую минуту, видимо наивно полагая, что его просьба будет услышана в шуме битвы. Воюющие армии изнурены под Монтебелле, Палестро и Магентой, но все понимают, что готовится решительное сражение.
В знойный день 24 июня 1859 года на Ломбардской низменности разыгралась самая кровавая — после Ватерлоо — битва в Европе. В нанятой недалеко от Май-туи повозке, с трясущимся от страха возницей на козлах, Дюнам на следующий день после битвы добирается до Сольферимо. Картина, которую он там увидел, преследует его потом всю жизнь. Он рассказывает об этом в своей книге «Воспоминания о Сольферино»[16].
«Я плачу горькими слезами…»
С поля боя Дюнан пишет письмо в Женеву княгине Аженор де Гаспарэн, пишет наспех, обрывочными фразами: «Вот уже три дня каждые четверть часа я вижу, как человеческая душа покидает земную юдоль в неописуемых страданиях… Извините меня, что пишу Вам письмо с поля боя, не выбирая слов… Прошу меня извинить: когда пишу, я плачу горькими слезами…»
Дюнан доехал до деревни Кастильоне. Около девяти тысяч раненых лежали на улице, в домах и во дворах, в церкви и на подворье. Сойдя с повозки, Дюнан пешком прошел через всю деревню, поднялся на холм, где стояла церковь Чиеза Маджиоре. Сточная канава вдоль дороги, где собиралась дождевая вода, была теперь наполнена кровью: она стекала сюда несколько дней…
Он вошел в церковь. Повсюду лежали раненые. Одни тихо стонали, другие кричали от боли. Над ними роились мухи, воздух был пропитан зловонным смрадом гангрены. У швейцарца не было никаких медицинских познаний. Однако он взялся обрабатывать раны несчастным. Раненых мучила жажда. Он бегал к колодцу за водой, выслушивал последние слова умиравших и как мог утешал их. С большим трудом ему удалось уговорить местных женщин помочь ему; те боялись, что, вернувшись, австрийские солдаты расправятся с ними за помощь неприятелю. Дюнан же не смотрел на национальность раненых; он только повторял: «Все они наши братья».
Кроме сострадания к несчастным молодого швейцарца охватывало и чувство негодования. На поле боя полегли 300 тысяч человек, было убито 40 тысяч лошадей. Раненые французы, австрийцы, итальянцы, умирая, говорили ему одно и то же:
— Мы сражались без страха, а теперь нас бросили…
Французский генерал в светлом по случаю жары мундире на обращение к нему Дюнана пожал плечами и коротко бросил:
— Что делать, мосье, лес рубят — щепки летят…
Сражение, каких много
В сущности, то, что так потрясло швейцарца, было неотъемлемой чертой тогдашних войн. Раненых оставляли на полях сражений. Они умирали от потери крови и жажды, от голода и холода. Но в конечном счете их судьба не многим отличалась от судьбы тех, которых привозили в город. В Кастильоне на девять тысяч раненых не приходилось и шести лекарей. Такое положение не было результатом стечения трагических обстоятельств, а считалось нормальным. Санитарная служба в армиях того времени была очень далека от совершенства; участь раненых солдат никого не интересовала.
