Валерий Язвицкий - Остров Тасмир
— А ну-ка, птенец, раскрой рот и закрой глаза.
Я исполнял это, и ко мне в рот попадала сладкая, пахучая и освежающая лепешка. Это мне очень нравилось. Я уже сам закрывал глаза и как можно шире разевал рот, куда неизменно попадали лепешки.
Занятие это прервал хохот вошедших отца и мамы. После я узнал, что это кормил меня мятными лепешками покойный доктор Шнеерсон.
Помню еще туман, захвативший нас на Енисее. Мы жались тогда к маме и плакали от страха, и нам казалось, что туман какой-то живой и может протянуть в каюту толстые белые руки и утащить нас.
Таким же отрывком помню приезд Орлова, когда тянули плоты. Вспоминается лиловая гладь реки, скользящий с ворота канат и наша лодка у самых плотов. Все это меня пугало, так как я почти не отрывал глаз от отца, который был бледен и страшно волновался.
Потом, когда все благополучно кончилось, меня поразил и очаровал огромный самовар, который тогда мне показался гигантским. Я часами просиживал перед ним, когда в нем сквозь решетку сверкали угли, и он начинал петь тоненьким голосом, а потом гудел словно целый хор. Мне вспоминались сказки старика Туса, и я, всматриваясь в блестящую медь, где отражалось мое лицо, видел особый таинственный мир, какой видят лишь дети.
Много еще других отрывков хранится в моей памяти: и комариный налет, и страшные головы в мешках с блеском слюды, и сбор ягод и птичьих яиц, но связные воспоминания у меня начинаются с первой зимней ночи, когда мы закупорились в своем жилье и почти порвали связь с внешним миром.
Мы, дети, все время проводили в мастерской, где шипел и сотрясался маленький паровичок, мелькая непрерывно маховым колесом. Старик Тус был всегда с нами, он жил в нашем мире больше, чем в мире взрослых.
— Русска хозяин, — говорил он про отца, — умна, велика и хитра шаман!..
Но больше всего нас интересовали токарные станки, где работал Рукавицын. С маховика машины к этим станкам бежал бесконечный ремень, и станки шевелились, как живые, вертя свои стержни, шестерни, разные колеса и резцы. Из-под рук Рукавицына летели то металлические, то деревянные стружки, и из бесформенных кусков дерева и металла получались непонятные для нас вещички.
В другой половине сруба работали отец, Успенский и Орлов. Там для нас было неинтересно. Иногда только привлекали сверкающие искры, которые выскакивали из разных машин с сухим треском. Там было множество склянок, кипели какие-то жидкости, сушились и накаливались с чем-то фарфоровые чашки на спиртовых лампочках.
Несколько больше нас занимало наматывание на катушки медной проволоки разной толщины. Но однообразие такой работы нам наскучило довольно скоро, и мы центром своего внимания избрали большой очаг, где всегда сидел старик Тус, вырезая из дерева всякие фигурки и беседуя с нами на какие угодно темы.
В начале зимы мы жили в постоянной полутьме, так как свечи горели только у станков Рукавицына и в лаборатории отца. Все другие пользовались светом очагов, которые непрерывно пылали во всех жилых комнатах.
Помню, в эту же зиму произошло событие, крайне нас удивившее: у Анны Ивановны появилась маленькая девочка, которую назвали Олей. Тус объяснил нам, что это у людей бывает так же, как у собак и оленей. Несколько дней мы интересовались малюткой, а потом забыли о ней.
Зато настоящим праздником было, когда время от времени нас, тепло одетых, выпускали на крытый двор. Тус зажигал в середине большой костер, и мы в красных отблесках видели потолок из редко набросанных балок, покрытых ветками можжевельника, занесенного сверху снегом.
Здесь было холодно. Мы бегали с визгом и криком около костра и катались на деревянных коньках по обледенелой дорожке, сделанной для нас вдоль самой длинной стены. Иногда выходили к нам и взрослые, начиная такую же, как и мы, возню и беготню. Мы налетали со всех сторон, как мошки, цеплялись за них, и при общем хохоте сваливались в одну копошащуюся кучу.
II
Так прошла первая половина зимы, когда случилось другое событие, поразившее мое воображение.
Однажды после катанья на коньках мы шумно вбежали в мастерскую, впустив сквозь двери белые клубы холодного воздуха, и остолбенели от удивления.
Все взрослые стояли тихо и торжественно вокруг небольшой, но, видимо, тяжелой машины. Все были бледны и взволнованы, чего-то ждали и словно боялись. Это волнение взрослых и необычайное их поведение сразу передалось и нам. Мы стихли и сбились в кучу около Туса. Тот еще больше, чем мы, испугался и растерялся.
Я видел, как отец что-то делал, нагнувшись над машиной; он то сближал, то раздвигал две черных палочки. Потом быстро выпрямился и крикнул Рукавицыну:
— Пускай!
Тут только я заметил, что бесконечный ремень от паровичка был перенесен со станка и надет на шкив новой машины. Ремень быстро заскользил, послышалось обычное шипенье и новый, особый мерный звук. Но не успели мы всего этого сообразить, как между черными палочками вспыхнула ослепительная дуга, и всю мастерскую залило ярким, словно солнечным светом.
Это длилось несколько минут, и вдруг дуга погасла. Мы ослепли и ничего не могли рассмотреть, хотя свечи горели, как раньше, и в очаге пылал каменный уголь.
— Победа! Поздравляю! — крикнул отец.
— Ура! — радостно подхватили все взрослые. Начался шум и разговоры, но я все еще не мог притти в себя и стоял неподвижно, вцепившись в рукав оленьей малицы Туса. Из этого состояния меня вывела неожиданная выходка старика-енисейца.
В тот момент, когда глаза мои стали видеть, и я различал уже тусклые язычки горящих свечей и красные блики очага, Тус рванулся вперед и распростерся ничком на полу мастерской.
Он что-то громко бормотал на своем наречии, и я слышал только знакомые слова, которые старик произносил особенно громко:
— Шаман!.. Шаман Альба!..
Смеясь, все обступили Туса и тормошили его.
— Что ты орешь? — рявкнул на него Рукавицын. Но старик зажимал руками лицо и продолжал бормотать. Орлов и Успенский подняли его с пола. Он сел на корточки и уставился на отца.
— Что ты, Тус, так на меня смотришь? — спросил отец.
— Ты великий шаман, — произнес енисеец и поклонился в землю, а потом, указав рукой вверх, добавил — Ты, верно, пришел оттуда.
Этот случай глубоко врезался мне в память и произвел переворот в моих детских мыслях. Тогда построенная отцом машина Грамма была для меня чудом не меньше, чем для Туса. Я бросил всякие игры и прилип к работам отца. Отцу это нравилось, и хотя я мешал иногда, он меня не прогонял.
Впрочем, мешал я мало. Большею частью я забирался в сторонку и, не спуская глаз, смотрел, что делают старшие в мастерской и в лаборатории. Я страшно завидывал старшему из мальчиков, Алеше Рукавицыну: ему тогда было четырнадцать лет, и он часто работал у станка вместе со своим отцом.
