Вячеслав Веселов - Дом и дорога
Церковь Семи отроков построена Андреем Абариным. «Геодезии сержантом», как явствует из мемориальной надписи. Мы мало что знаем о нем. А сколько их было вовсе безвестных мастеров и подмастерьев, создавших Тобольску его славу? Мы не знаем имен казаков, которые вместе с Данилой Чулковым летом 1587 года поднялись на холм против устья Тобола и поставили деревянный острог — первая строка в летописи города. А ведь именно они, служилые люди, рубили избы, возводили крепостные стены, несли сторожевую службу, ловили рыбу, охотились, пахали землю, водили дощаники, курили смолу, добывали соль. Это были предприимчивые и талантливые люди. В краеведческом музее есть образцы ткацких работ тобольских крестьян. Так тонко, с таким чутьем и художественным вкусом подбирали крестьяне краски для своих холстов, что их работы и сегодня восхищают. Да и все остальное — орудия рыболовства, предметы крестьянского обихода, какой-нибудь хомут или мочальная шлея — все было сделано с удивительной изобретательностью.
Смешно сказать: из всех музейных экспонатов больше всего запомнил куски крашеного холста и мочальный хомут. Но в нехитрых этих изделиях с полнотой и силой были воплощены представления наших предков о красоте.
А резное узорочье карнизов, наличников, ворот?
А церкви в стиле так называемого «тобольского барокко»? Странно видеть барочную архитектуру, эту причудливую пластику под сибирским небом. Но в ней легко угадывается все тот же порыв к красоте.
Когда думаешь о культуре исторического Тобольска, на ум неизбежно приходят слова «самый», «первый», «единственный»: первые каменные здания Сибири, первый театр, первая типография... Литературный журнал «Иртыш, превращающийся в Ипокрену» был первым периодическим изданием в Сибири и, кажется, единственным провинциальным журналом в России XVIII столетия. На титульном листе майской книжки журнала за 1791 год несколько строк из оды «К Фелице»: «Развязывая ум и руки, велит любить торги, науки и счастье дома находить». Каким достоинством и спокойной гордостью за свой край дышат эти слова — «и счастье дома находить».
У подножья южной башни кремля можно стоять бесконечно. С холма открывается редкий по красоте вид на бескрайние леса, Иртыш и нижний город. Вообще, знакомство с Тобольском советуют начинать с подгорной части, а еще лучше — с воды. Мне не довелось этого пережить, но легко могу представить, как должен поражать человека в лодке или на палубе теплохода вид парящих над головой белых стен.
Знаменитая рентерея («Шведская палата») — это бывшее хранилище государственной казны: шесть сводчатых залов над арочным проездом. Впрочем, под аркой, говорят, никто не ездил: путь в верхний город получился чересчур крутым. Торговый люд, должно быть, проклинал строителей, но сегодня их ошибка только веселит глаз. Перекинутое над Прямским взвозом белое здание выглядит очень нарядно.
Я спустился среди замшелых подпорных стен, нырнул под арку, отсчитал сто одиннадцать усыпанных листвой ступеней и вышел в подгорную часть Тобольска. Здесь, в нижнем посаде, жили ремесленники, обладатели ныне редких или вовсе исчезнувших профессий — безменники, оконичники, хомутники, юфтники, иконописцы.
Мне встречались белые особняки и административные здания в стиле русского классицизма, приземистые купеческие лабазы. Но в основном нижний город был царством дерева: рубленые дома, тесовые ворота, заборы. Были уголки, жизнь в которых словно остановилась: глухие палисадники, поленницы во дворах, потемневший от времени сруб баньки, мальвы под оконцем. При виде этих стремительно исчезающих примет русского провинциального быта в душу закрадывалась тревожная и сладкая печаль: не удержать, не взять с собой...
Захваченный властью старины бродил я по улицам Тобольска, но жизнь все настойчивей возвращала меня к настоящему. Среди куполов и в проемах крепостных стен как ласточки мелькали вертолеты, пылили по дорогам машины, мощные тягачи тащили плети труб.
Я заблудился во временах, забылся и вдруг увидел — между темнеющих домов догорал холодный закат. День кончился.
Я поужинал в полупустом ресторане и поднялся к себе. В холле постояльцы сидели у телевизора. Не снимая пальто, я остановился позади кресел.
Показывали хронику первых лет авиации. Они легко узнавались, эти старые ленты: мутноватые, моросящие кадры, люди с судорожными, как у марионеток, движениями. Гремел чарльстон. Киношники озвучили старые ленты, решив, что чарльстон, пожалуй, будет в самый раз. Под его забористый, немного глумливый мотивчик пытались взлететь хрупкие сооружения из планок, реек, перкаля. Они чадили, приплясывая, разваливались на взлете. Их создатели тряслись в своих креслах, падали, вскакивали — лихорадочные, нервные жесты, торопливые шажки. Поначалу все это смешило. Но аппараты снова бежали по траве исчезнувших аэродромов, рвались в небо... И тебя внезапно захлестывала нежность к этим машинам и их творцам в кожаных шлемах, очках-консервах и мотоциклетных крагах, к их растерянным, счастливым лицам в машинном масле и копоти.
Сидение в архиве, долгий, все не кончавшийся день в незнакомом городе, а тут еще эта хроника... Я понял, что скоро не смогу заснуть, и вышел прогуляться.
Было прохладно. Поднявшийся к ночи ветер студил лицо. Внизу под обрывом глухо шумела река, мигали огоньки буксиров.
«В полетах людей, даже неудачных, — писал Александр Блок, — есть что-то древнее и сужденное человечеству, следовательно — высокое». Древнее и сужденное... В самом деле, с каких незапамятных времен все это начинается! Наверное, еще с Дедала и его сына, неосторожного греческого мальчишки, который слишком близко поднялся к солнцу на крыльях из перьев и воска. Восемь веков назад в Византии один сарацин при большом скоплении народа решил сигануть с цирковой башни и перелететь ристалище «в длинной и широкой одежде из белой ткани, раздутой подшитыми ивовыми прутьями». Восхитительная подробность, придающая всей истории вкус подлинности. «Он оказался еще несчастнее Икара, — говорит очевидец про сарацина, — грохнулся наземь и испустил дух». От студенческих занятий древнерусской литературой остались в памяти строки: «...а иныи летает с церкви или с высокие полаты, паволочиты крилы имея». То есть на крыльях из ткани. Были там еще какие-то стрельцы и подъячие, летавшие на крыльях из голубиных перьев и бычьих пузырей. Вспомнился португальский монах, которого называли «Воадор» — летающий человек, потом — польский плотник, сделавший свои «лёты» из полотна и ясеневых реек. Всех этих летунов старались закопать живыми в землю или сжечь, но они продолжали мастерить свои «крилы», «махи», «лёты», исступленно рвались в небо... Неистребимое желание летать, пусть даже на крыльях из мешковины, делает этих упрямцев глубоко трогательными.
