Роберт Аганесов - Байкальской тропой
Мы шли коридором заснеженного распадка. Крутые склоны обмелись козырьками спрессованного снега. Двигались напролом сквозь поросль мелкого осинника, по кустарнику. От густого дыхания шарф, закрывающий лицо, заиндевел и покрылся корочкой льда. Ресницы смерзлись, и глядеть приходилось как сквозь ледяные щелки. Максим часто останавливался и внимательно смотрел по сторонам. Но, насколько хватал глаз, на чистом снегу не виднелось ни малейшего намека на какой-нибудь звериный след. Неожиданно ударивший мороз словно выбил из тайги все живое. Ни птичьего вскрика над головой, ни малейшего шороха ветерка. Словно все окоченело, оглушенное внезапным лютым ударом. Казалось, что все голоса леса закристаллизовались в хрусталики и только оттепель оживит их.
Чувствовалась близость утра, но дремотный покой ночи еще цепко держался в провале распадка. Неожиданно над восточной грядой холмов тускло-оранжевой блесткой вскрылся край неба. Набегающие тени застилали блестку, но она, искрящаяся, проступала все ярче и отчетливее и, туманясь расплывчатыми краями, принимала ясные очертания зимнего солнца. Оно медленно поднималось над недвижной тайгой. Тени незаметно исчезали, и мне показалось, что в эти неуловимые мгновения дрогнули вершины сосен и лиственниц, на широких ветвях шевельнулся и неслышно осыпался снег. Последние тени ночи, сворачиваясь, прятались под склонами холмов, и, обнажая безмолвный покой морозной тайги, на землю сходило утро.
Только к полудню мы вышли, наконец, из распадка и по склону поднялись на гребень холма. Перед нами расстилался широкий провал редколесной долины. У подножия холмов громоздились выветренные скалы, похожие на утолщенные книзу столбы. Когда мы подошли к ним, Максим остановился, словно запнувшись, и посмотрел на меня с виноватой улыбкой. Я подошел к нему и сразу понял, в чем дело. Крыша зимовья под тяжестью снега обрушилась внутрь, и над сугробами сиротливо чернели развороченные бревна. Потоптавшись, Максим скинул рюкзак и присел на валун, растирая платком заиндевевшее лицо.
— Значит, так, — протянул он после долгой паузы. — Я думаю, что если пришли, то из-за этого, — он кивнул на бревна зимовья, — возвращаться резона нет. Как мыслишь, а?
Мне, конечно, не хотелось упускать случая быть участником такой необычной охоты. Но ночевать на голом снегу в такой мороз? Да еще на двоих одно одеяло…
— Чудак человек! — захохотал Максим. — Нашел о чем беспокоиться! Сразу видно, что не таежник! Еще так устроимся, что лучше, чем в избе, ночь пройдет, жарко будет, а ты о морозе! Ну, хватит разговоры разводить! — решительно сказал он. — Займись стряпней, а я сгоняю в долину, прикину там, что к чему.
Он живо приволок сухую лесину, вытоптал для костра площадку, потом сунул мне топор, подхватил карабин и, оттолкнувшись, помчался вниз по склону, оставляя за собой широкую завихренную линию. И скоро его фигура растворилась в безжизненном пространстве долины.
Солнце свалилось за крутые склоны гор. Долина потускнела и подернулась сумеречной дымкой. Увязая в сугробах, я приволок из чащи четыре сухие лесины и пару сырых. Разрубил их крупно для долгого ночного костра. Потом сел у огня; хотя дел было достаточно, силы мои уже были на исходе. Мы прошли на лыжах не меньше пятнадцати километров, и Максим прав: я еще не таежник, а жаль!
Давно поспело варево из куска мороженого мяса и картошки, которую каждый из нас тащил за пазухой, чтобы ее не прихватило морозом. Я сидел у костра и, подбрасывая снег в кипящую воду, припоминал различные способы ночевки на снегу, о которых когда-нибудь читал в книгах. Максим все не возвращался. Я не мог подать ему никакого сигнала. Перед выходом из зимовья я получил от него инструкцию: в долине не кричать, не свистеть, не стрелять! Быть, как волк на охоте, у которого от голода живот прилип к позвоночнику. Волком на охоте я себя не чувствовал, но что касается аппетита, то он, действительно, был у меня волчий!
В потемневшем небе проглянули чистые по-зимнему звезды. Вдруг сбоку от себя я услышал шорох стремительно несущихся лыж. Максим мчался по склону. Он лихо осадил у костра, едва не врезавшись в самый огонь. Он улыбался, и разгоряченное широкоскулое лицо его, казалось, совсем не чувствовало укусов мороза, который к ночи становился все злее,
— Наст отличный, — с ходу начал он, едва скинув лыжи. — Одну лосиху волки дня три назад выгнали на отстой, это место километрах в пяти отсюда. Сейчас от той лосихи, верно, и костей не осталось. Думается, мы в самое время подоспели…
Я снял с огня котелок и разложил на одеяле оттаявшие куски хлеба, который пришлось разрубать топором.
— Значит, утром прямым ходом к торосам, на берег моря, — продолжал Максим, давясь хлебом и ныряя ложкой чаще всего мимо котелка, — там устроим скрадки. Я тебя на берег посажу, для прикрытия, в случае чего, а сам в торосы. По идее все должно быть в порядке. Следы их я не пересекал и держался с подветренной стороны.
Еще прошлой ночью в зимовье Максим рассказывал мне о разных видах волчьей охоты.
Загон: стая, рассыпавшись полукругом, гонит оленя или лося на притаившегося в засаде сильного волка, чаще всего вожака стаи, который одним ударом должен закончить охоту.
Отстой. Это небольшой пятачок на выступе скалы, с которого имеется лишь один выход. Обычно олени или лоси спасаются на пятачке от волков, но случается, что волки сами выгоняют свою жертву на отстой и стерегут выход до тех пор, пока обессиленная жертва не попытается прорваться.
И третий способ — выгнать жертву из таежной чащи на лед Байкала, где достать ее не составляет для волков большого труда. Этот способ на побережье моря особенно распространен. Под склоном холма мы выкопали лыжами в снегу яму, метра полтора глубиной. Тщательно уплотнили стены и развели в ней костер. Максим рассказывал, что охотники-эвенки могут ночевать таким образом в любой мороз; главное при этом — хорошо уплотнить стены ямы.
Мы улеглись на толстый слой елового лапника и, укрывшись одеялом, быстро заснули. За всю долгую ночь я проснулся лишь один раз — подложить дров в костер. Над головой искрились крупные звезды. Широкая россыпь Млечного пути, круто накренившись, плыла над Приморским хребтом. В морозной ночи не слышалось ни малейшего признака жизни, словно все живое в этой долине было поглощено безмолвным пространством холода.
Поднялись мы рано, сразу встали на лыжи и, прежде чем над морем показался разгорающийся диск солнца, были уже на береговых торосах. Вдоль берега, метрах в двухстах друг от друга, между сопок чернели два распадка — выходы из долины.
Максим устроил меня на берегу в развалах камней, а сам укрылся в торосах, поближе ко второму распадку. Из наших укрытий хорошо просматривался весь берег, поросший редким кустарником и усеянный валунами. Мне было приказано: не курить, не ворочаться и вообще не подавать никаких признаков жизни. Замереть, и баста!
