Свен Андерс Хедин - В сердце Азии. Памир — Тибет — Восточный Туркестан. Путешествие в 1893–1897 годах
Все одеяние их состояло из тулупа, панталон, сапог и шапки. Тулуп они накидывали прямо на тело и, видимо, были нечувствительны к холоду, так как правая рука и плечо оставались голыми. Ночью они закутывались в тулупы и располагались около костра. В сильные же вьюги они устраивали себе походную палатку из ружей, седел и войлоков. Волосы у всех были заплетены в косы; молились они, сидя на корточках и перебирая четки, чтобы отмечать, сколько раз произнесут молитву: «Ом мани падме хум».
6 октября. Рано утром монголы, продав нам пару из своих лошадей, двинулись дальше. Через час собрались выступать и мы, и оказалось, что вновь приобретенные лошади ушли по привычке за своими прежними владельцами. Пришлось двум из моих людей ехать вдогонку за ними, и мы выступили только около 10 часов утра. Двое таглыков с тремя верблюдами выступили, впрочем, гораздо раньше. За ними двинулся я с Дорчей и Джолдашем и, наконец, лошадиный караван.
Мы уклонились в сторону от реки, но через некоторое время снова очутились в ее русле, которое становилось все шире, ровнее и беднее щебнем и несло воду лишь летом. По этой долине мы ехали затем весь день. Перед нами расстилалась безграничная равнина. Просто голова кружилась с непривычки среди этого безбрежного пространства. Только обернувшись назад, можно было остановить взор на мощном хребте с его снежными вершинами. Вследствие дальности расстояния и непрозрачности воздуха он казался стеной, нарисованной на одной плоскости, нельзя было различить даже устья долины, которую мы только что покинули.
Так мы ехали к северу час за часом. Полоса пустыни сменилась степью с зарослями тамариска, сначала скудными, затем все более густыми; кусты тамариска большей частью росли здесь, как и в Восточном Туркестане, на буграх. Дорча еле мог найти тропу среди этого лабиринта кустов и выразил опасение, что остальной караван ни за что не найдет без проводника дороги к месту стоянки. Поэтому он, указав мне направление, по которому я должен ехать сам, поскакал обратно и прежде, чем я успел что-либо возразить, скрылся во мраке.
К счастью, лошади моей эта местность была знакомее, чем мне, и, проехав шагом с час, я завидел между кустами к северу огни. Потом послышался собачий лай, и целая стая монгольских собак вынеслась навстречу мне и Джолдашу, который, однако, вовремя успел спастись у меня на седле.
Вот показались и люди и палатки. Я спокойно подъехал к одной из них, привязал лошадь и пошел, приветствуя шестерых изумленных монголов дружеским «амур сайн», уселся у огня и закурил трубку. В углу стояла кринка с кумысом, и я хлебнул из нее здоровый глоток. Напиток напоминал квас и очень освежил меня после продолжительной езды.
Монголы только таращились на меня, не говоря ни слова. Они осмеливались лишь подкладывать топлива в огонь и окончательно пришли в себя не раньше, нежели Дорча, явившийся с караваном через два часа, объяснил им, что мы за люди. На свободном месте между кибитками монголов разбили наши палатки и разложили костер. Ужин успели приготовить лишь к часу ночи. Последний форсированный переход стоил нам двух лошадей и осла; теперь у нас оставалось только три верблюда, три лошади и один осел из 56 животных, с которыми мы два месяца тому назад выступили из Далай-кургана.
XXI. Между цайдамскими монголами
Мы оставались около Ихэ-цаган-гола до 11 октября; отдых был крайне необходим. Прежде всего мы рассчитались с Гамдан-баем и таглыками, которым хотелось поскорее отправиться на родину через Чимен-таг и Токкуз-даван. За перенесенные труды и безукоризненную службу они получили двойную против условленной плату, большой запас провизии, несколько овец и наших забракованных животных, которым, однако, надо было дать немного отдохнуть перед новым путешествием.
Следующим делом, требовавшим и времени, и многих соображений, было снаряжение нового каравана. Узнав, что нам нужны лошади, монголы день-деньской толклись у моей палатки, предлагая лошадей. Цен они не заламывали, и мы приобрели у них 20 крепких, сытых лошадей.
Но нам еще нужны были вьючные седла. Старые были брошены вместе с павшими по пути животными. Парпи-бай был мастер изготовлять седла, материал доставили монголы, и площадка перед людской палаткой превратилась в седельную мастерскую.
Я же был целые дни занят изучением языка и расспросами монголов насчет местных географических названий, климата, образа жизни монголов, их религии и т.п. Большинство из них бывало в Лхасе и рассказывало много интересного об этом городе и о пути туда.
Узнав, что я очень интересуюсь их «бурханами» — фигурками богов из терракоты, которые монголы носят в футлярах («гау») на шее, — они стали приносить их мне и даже продавали тайком за хорошую цену. Боялись они в данном случае не меня, а друг друга, являлись в мою палатку только в сумерки и просили тотчас же спрятать фигурки на дно моих сундуков.
«Бурханы» эти были мастерски сделаны в Лхасе. Футлярчики часто бывают серебряные с выгравированными оригинальными, красивыми рисунками, с украшениями из бирюзы и кораллов. Более простые делаются из красной меди или желтой.
Скоро я совсем подружился с обитателями Ихэ-цаган-гола. Когда я рисовал, они вечно сидели около моей палатки, а когда заходил к ним в гости, угощали меня чаем и цзамбой. Они не выказывали даже и малейшей суеверной боязни или застенчивости, когда я срисовывал с них портреты. Мне даже удалось подвергнуть многих из них антропологическим измерениям.
Им не понравилось только, когда я вздумал отметить высоту их роста на шесте, подпирающем палатку. Они вообще всегда остерегались, чтобы я не дотронулся руками до их макушки, может быть, потому, что они возлагают себе на голову «бурханов» в знак почитания, или потому, что их благословил далай-лама или другое высшее духовное лицо.
Монголы придерживаются одноженства, и женщины у них пользуются куда большей свободой, нежели у мусульман. Они занимают места в общем кругу около костра и не носят покрывал. Тулупы у них держатся только на левом плече и на талии, а вся правая верхняя часть туловища остается голой. Груди, даже у молодых женщин, некрасивые, отвислые.
Не думаю, чтобы такая откровенность костюма содействовала сохранению супружеской верности. Но, пожалуй, они так привыкли к такому оголению, что находят его вполне естественным. Сами монголы уверяли меня, что нравственность у них куда выше, чем у мусульман. Уже одно то, что мусульмане многоженцы, свидетельствует, по мнению монголов, об их низком нравственном уровне.
В первый же день ко мне явился с визитом сам старшина ихэ-цаган-гольский Сонум и принес в дар пресного молока, кислого кобыльего молока и перебродившего кумыса, похожего на водку. Последний имел отвратительный вкус, но, должно быть, был крепок, так как Парпи-бай, несколько неумеренно хлебнувший его, никуда не годился потом весь день. Сонум был одет в огненно-красную мантию и китайскую шапку с пуговкой и длинными лентами. На следующий день я отдал визит. Прямо против входа в кибитке стоял небольшой алтарь. Он состоял из нескольких, поставленных один на другой ящиков с деревянной дощечкой сверху. На последней были расставлены в ряд медные чашечки и блюдца с водой, мукой, цзамбой и другими приношениями «бурханам».
