Юрий Давыдов - Белый всадник
– Слоны! Слоны! – кричали суданцы, вскакивая и разбирая оружие.
– Погодите, – остановил их инженер Али. – Не надо, ведь они трубят в нашу честь…
Поутру отряд выступил в обратный путь.
– Так как же? – спросил Ковалевского Лев Семенович.
– Уже, – нехотя ответил Егор Петрович, не глядя на Ценковского.
– И на карту нанесли?
– И на карту нанес, – с приметным раздражением сказал Ковалевский.
Ценковский не понял причины его раздражения и обиженно умолк.
– Страна Николаевская, – вымученно, но решительно, заранее пресекая возражения, отрезал Ковалевский и прибавил шагу.
«Боже мой, – растерялся Ценковский, – человек гуманного направления и вот… называет страну именем императора, да еще такого императора…» И Левушке стало и досадно, и как-то сумеречно на душе. Натуралист посмотрел вслед Ковалевскому, казалось, Егор Петрович шагает очень прямо и напряженно.
9
Инженера Дашури изводила лихорадка. Когда бы не этот уральский бородач, пришлось бы ему с фабрикой худо. Инженер Дашури дивился на Ивана Терентьевича: исконный северянин, а суданское пекло его не берет.
Суданское пекло, однако, «забирало» Ивана Терентьевича. Порою ломило его и познабливало, под коленками жила какая-то ослабла. «Спаси господь обезножить», – тревожился Бородин и лечился способом самоличного изобретения: наливал в стакан рому, настаивал на нем три добрых понюшки табаку и выпивал залпом. И вроде бы «отпускало». Впрочем, не вчистую. Недостаточное действие «лекарствия» объяснял Иван Терентьевич дурными качествами рома.
По правде говоря, вызволяла его из хворости не табачная крошка, настоянная на роме, а непрестанная забота о фабрике. Крепость данного слова почитал Иван Терентьевич как заповедь. Он посулил Егору Петровичу поставить фабрику, и он ставил ее. И даже не из того бился и хлопотал, что обещал Ковалевскому «сдюжить», а потому, что слово дал не кто иной, а именно он, штейгер Терентьич, известный на всех Златоустовских рудниках и заводах.
Биться же и хлопотать приходилось с утра до ночи. Бедняга Дашури стал как жердь. Трясет лихоманка, того гляди, пополам переломит. Гамиль-паша со своими офицерами-турками знай твердят: «На все воля Аллаха, а фабрика не получится». Черные солдаты стараются вовсю, да где же вскорости машиной-то овладеть? Промывают за день пудов триста – четыреста песку, а на Урале ребята проворачивали в три-четыре раза больше. Беда… Мало-помалу, как казалось Ивану Терентьевичу, а в действительности весьма скоро люди из военного лагеря в Кезане наловчились управляться со всеми этими чашами разных размеров и форм, по которым проходил разжиженный туматский песок, с этими грохотами и отсадочными корытами и не только перестали пугаться огнедышащего чудища, но старались уразуметь, что у него там, внутри.
День ото дня количество пудов промытого песку, а стало быть, и количество золотников благородного металла увеличивалось. И когда отряд Ковалевского, встреченный барабанами и трубами, пришел в Кезан и Бородин протолкался наконец к Егору Петровичу, то Егор Петрович услышал:
– А мы, ваше высокородие, за тыщу переваливаем.
– За тыщу пудов в день? Ей-богу? – с радостным недоверием воскликнул Егор Петрович, но, взглянув на спокойно-удовлетворенное лицо штейгера, выдохнул ласково: – Спасибо, старина!
– Да и вы, чай, не с пустыми руками? – Заулыбался Бородин.
– Не с пустыми, Терентьич. И не только что золотишко, но и магнитный железняк нашли. Такой, братец, – пальчики оближешь. – Ковалевский рассмеялся и махнул рукой: – Ну, да об этом после. Соловья баснями не кормят. – Он подозвал Ценковского и предложил соорудить ужин, «дабы взбрызнуть окончание Туматского похода».
С того самого дня, как экспедиция пустилась в обратный путь, а вернее, с того дня, как на карте была помечена Страна Николаевская, инженер и натуралист были в натянутых отношениях.
Не то чтобы враждовали или выказывали открытое неудовольствие друг другом, но задушевность, возникшая с самого начала путешествия, исчезла. У каждого были свои резоны касательно имени на карте, и каждый понимал резоны другого, но объяснений на сей счет они старательно избегали. Потом желание объясняться пропало, оба тяготились «неувязкой», понимая, что надо перешагнуть какую-то черту.
И теперь, глядя в глаза Ковалевского, глядя на своего несколько смущенного старшего сотоварища, Ценковский явственно почувствовал, как дорог ему стал за месяцы трудов и скитаний этот горный инженер и что без прежней задушевности им не прожить.
Егор Петрович испытывал то же, что и Ценковский, но ему было досадно своей сконфуженности, которая – он это понимал – была теперь в его глазах.
– Надо взбрызнуть, – согласился Ценковский, краснея.
– Вот и хорошо, – сказал Егор Петрович и, как бы спохватившись, прибавил: – Вы тут, Левушка, распорядитесь, а я пойду к нашему сатрапу. – Он иронически сдвинул брови. – Начальство надо чтить.
Егор Петрович отправился к Гамиль-паше, а Ценковский, провожая его взглядом, догадался, что Егор Петрович, говоря о почтении к начальству, насмехался над самим собою за это имя на карте: «Николаевская»…
До «открытия навигации», как Егор Петрович в шутку называл период тропических дождей, оставалось меньше месяца, а надо было еще исследовать гористый район к юго-западу от Кезана. То был край, где господствовала крепость Дуль.
«О Дуль!» – твердил старый правитель Египта, беседуя с Ковалевским в Каире. «О Дуль!» – говорил он вздыхая, и его выцветшие глаза подергивались влагой… Окрестности Дуля распаляли воображение паши. В старинной рукописи читал он, что именно из тех мест шли караваны с бочками золота во времена древних фараонов. Там, именно там, в глубине Судана, считал он, была «страна Офир».
Однако ни один подданный, посланный в Дуль, не пролил бальзам на его душу. Бананов, дикого зверя и черного дерева – вдоволь, а золота так мало, что и говорить обидно.
Но старик верил: приспеют сроки, и «страна Офир» осчастливит его своими сокровищами. Тянулись годы. А заветный срок не приспевал. Иной предел был близок, кончалась жизнь. Он это знал и решился: если русский ученый скажет «нет», крепость Дуль будет покинута, «страна Офир» предана забвению…
«Страну Офир» увидел Ковалевский в апреле. И тогда же впервые увидел облака на суданском небе. Они предвещали ливень.
Отряд двигался прямиком. Цепкие заросли, усеянные колючками, как ежи иглами, накинулись на путешественников. «Вот тебе и терновый венец, мученик», – невесело думал Ковалевский, продираясь за проводником-арабом.
Вокруг горы Сода было множество пещер. В пещерах, рассказывал проводник, укрывались горцы, известные своим мужеством и свободолюбием. Не сладко приходилось от их копий и стрел египетским завоевателям. Когда же воинов загнали в эти пещеры и обложили, как диких зверей, они предпочли самоубийство сдаче в плен. Теперь, говорил проводник, гора Сода почти обезлюдела: часть жителей истреблена, часть уведена в рабство, а те, что остались…
