Соленый ветер. Штурман дальнего плавания. Под парусами через океаны - Лухманов Дмитрий Афанасьевич
Карузо схватился за голову и полным отчаяния и ужаса голосом простонал:
— О, террибеле моменто!
— Что, брат Карузо, из «Гугенотов» запел? — сострил стоявший рядом с ним Черепенников.
Завели новый буксир, пробовали стаскивать «Товарищ» на нос, за корму, но все тщетно. Большое судно наклонило всем левым бортом к песчаной банке.
«Мирадор» вызвал по радио на помощь второй буксир.
Наутро пришел «Обсервадор».
Оба парохода впряглись в «Товарища». Жутко было смотреть, как вытягивались стальные буксиры в руку толщиной и как точно приседали и вдавливались в воду пароходы. Но восточный ветер дошел уже до силы шторма, вода прибывала, и в два часа дня мы стронулись с места под громогласное «ура» наших ребят и команд «Обсервадора» и «Мирадора».
Дальше нас тащили уже два парохода.
Дорого взяли Миановичи за буксировку, но они, наверное, не ожидали, что им придется пустить в работу два самых больших буксирных парохода. Но делать им было нечего. Согласно условию, они обязались «доставить корабль в Росарио», а мне было решительно все равно, сколько для этого потребуется пароходов.
В четыре часа прошли узкий канал между островком Мартин Гарсия и отмелью того же имени. Здесь мы расстались с «Мирадором», и дальше нас повел уже «Обсервадор».
В Буэнос-Айрес послали радио, получив которое и Миановичи, и Додерос, и получатели нашего камня, вероятно, облегченно вздохнули.
К вечеру вошли в реку Парану.
Парана — неширокая, но глубокая река с сильным течением и бурой пенистой водой. Перекатов нет, да и банок немного.
Берега ее не высоки, но обрывисты, приглубы и сплошь заросли лесом. Кое-где виднеются домики фермеров, пристани, лодки. Встречаются речные и морские пароходы, идущие из Санта-Фе и Росарио. В общем, уныло, однообразно и скучно.
В десять часов вечера стали на якорь и простояли до рассвета. С рассветом тронулись дальше.
Теперь сеньор Карузо совершенно успокоился и уже весело болтал за нашими завтраками и обедами.
5 января, после захода солнца, увидали огоньки Росарио. А часов в десять вечера отдали якорь в виду города.
В девятом часу утра показались идущие к кораблю два катера. Один побольше с массой народу, другой поменьше и почище, очевидно, с властями.
Согласно правил, как судно, пришедшее из-за границы, здоровье экипажа которого еще не проверено местными медицинскими властями, мы подняли на фок-мачте желтый карантинный флаг.
С большого катера десятки людей махали платками и шляпами. Это были репортеры аргентинских, уругвайских, парагвайских и бразильских газет. Однако они не могли пристать к борту до тех пор, пока судно не осмотрено властями и не спущен зловещий карантинный флаг.
Со служебного катера высадились обычные власти с супрефектом морской полиции, молодым, очень франтоватым аргентинцем в военно-морской форме и его адъютантом.
На этот раз осмотр прошел не так быстро, как в предыдущих портах. По очереди вызывали в кают-компанию всех членов экипажа и сличали их наружность с описанием в анкетах и фотографиями.
Несмотря на некоторую стереотипность наших анкет, все обошлось благополучно. Затем всю команду выстроили во фронт, и доктора начали щупать у каждого пульс и осматривать язык.
После этой процедуры карантинный флаг был опущен, и репортеры бросились приступом на корабль. Защелкали «кодаки», засверкали серебряные и золотые «вечные» карандаши и перья.
Мне пришлось сниматься и одному, и с субпрефектом сеньором Бенавидецем, и с разными репортерами, и в группах с учениками.
Интервью и автографы без конца.
Очень растрогал нас старый эмигрант из русских евреев, живущий уже лет сорок в Аргентине, который поднес кают-компании хлеб-соль на красном шелковом флаге с серпом и молотом и с надписью по-испански и по-русски: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»
Многие привезли на судно цветы, и наша маленькая кают-компания сразу приняла очень нарядный вид.
Субпрефект и его помощник завтракали на судне. Помощник, он же и адъютант, оказался обаргентинившимся англичанином, авантюристом невысокой марки и довольно жутким человеком крайних фашистских убеждений.
Видя нас в форме, с галунами международного типа, чисто одетых, вымытых, выбритых, он, очевидно, решил, что наши товарищеские отношения с учениками и командой — только притворство, необходимое в условиях советской службы. А поэтому после завтрака отвел меня и моего старшего помощника в сторону и прошептал, сверкая глазами:
— Я понимаю, господа, что ваше положение на корабле очень трудно, а поэтому прошу вас: не стесняйтесь и верьте, что вы найдете во мне друга. Если у вас между командой… ну, там что-нибудь такое… вы понимаете меня?.. вы только шепните мне, а я уж сумею научить их понимать настоящую морскую дисциплину…
Я, сдерживая себя от желания ответить ему так, как он этого заслуживал, сказал холодным тоном:
— У нас на судне такая дисциплина, такая настоящая дисциплина, которую я желал бы видеть на всяком другом корабле, и я уверен, что ни мне, ни моему помощнику не понадобится утруждать вас просьбой о помощи…
Перевод «Товарища» от якорного места к пристани, где он должен был начать выгрузку привезенного камня, был назначен в два часа дня. К этому времени к борту подошел небольшой местный буксирный пароход.
Подняли якорь и двинулись под буксиром вверх по реке.
Последний этап стодевяностодневного плавания.
Вдоль набережной стоят пароходы под всевозможными флагами. Довольно много греческих. Вот, мы проходим грандиозные здания и пристани нового ригорифико (холодильника). Его постройка обошлась в несколько десятков миллионов. Это гордость Росарио. Но как все гордости прилаплатских республик, так и эта выстроена на деньги иностранных капиталистов, полновластно владеющих этими богатейшими экзотическими странами.
Показались красивые городские здания, церкви.
Вот между кормой бельгийского и носом английского парохода пустое место с большой черной цифрой 15 на гранитной облицовке набережной — назначенный нам причал.
Но что это?.. По всей пристани, в расстоянии десяти шагов друг от друга, расставлены цепью портовые полицейские, а за ними гарцуют на лошадях конные жандармы в блестящей, несколько опереточной форме и белых касках с широкими полотняными назатыльниками.
Это Аргентинская республика встречает первое советское судно, допущенное в ее воды…
Не успели мы ошвартоваться и подать сходни, как на судно прилетел «друг-фашист» и бросился прямо ко мне:
— Вы знаете?.. Нет, вы не знаете, вам не видно из-за амбаров… Портовая решетка ломится от напора публики. Полиция едва сдерживает. Если их всех пустить на судно, то произойдет свалка и многих могут задавить… Можно сказать, что капитан не приказал никого пускать на судно?
— Нет, зачем же? — спокойно ответил я. — Я очень рад видеть аргентинских друзей и ничего не имею против того, чтобы пускать посменно на судно от двухсот до трехсот человек. А как это сделать, чтобы все было в порядке, это уж ваше дело…
Фашист посмотрел на меня, передвинул фуражку со лба на затылок и обратно бросился на берег.
Скоро показались из-за амбаров бегущие люди. Это была первая партия посетителей, впущенных в ворота порта.
Через несколько минут палуба «Товарища» представляла море соломенных шляп, над которыми стоял непрерывный гул человеческих голосов.
Я сложил в маленький чемоданчик смену белья, несколько самых необходимых вещей, грузовые и другие документы, нужные для визита в контору розарийских Додерос, и по доске, проложенной с вант на пристань, пробрался над головами толпы на берег.
От служащего Додерос, встретившего судно вместе с корреспондентами, я уже знал, что хорошая и не особенно дорогая гостиница «Савой» находится в пяти минутах ходьбы от причала, назначенного для «Товарища», и отправился прямо туда.
