Тигр снегов. Неприкосновенная Канченджанга - Тенцинг Норгей
Во время этой экспедиции нам постоянно не везло с продовольствием. Однажды мы три недели подряд питались одними консервами. Наконец пришли в деревню, купили козу и зарезали ее. Мы настолько проголодались, что тут же съели всю козу, а на следующий день все мучились животами. Пришлось задержаться в деревне на три дня и лечиться аракой. Не знаю, как отнесся бы к такому лечению врач, но мы, во всяком случае, поправились.
Все это происходило после попытки взять Бандар Пунч. Мы побывали также в Ганготри и Гомукхи — знаменитые места, привлекающие много паломников, потом миновали вершины Бадринат и Камет и прошли перевал Бирни на высоте 5500 метров, выше, чем мы забирались на Бандар Пунч. Первым этот перевал форсировал англичанин Бирни, участник штурма Камета в 1932 году; отсюда и название перевала. Но он шел с юга на север, а мы первыми двигались здесь в обратном направлении. В это время у нас было очень мало местных носильщиков, так что нам пришлось так же трудно, как если бы мы поднимались на высокую вершину.
Итак, за два года я дважды побывал в Гархвале, и оба похода оказались очень интересными. Все же это было не то, что Эверест, и я продолжал думать о Джомолунгме. Вернувшись в Дарджилинг, я стал ждать с большим нетерпением. Весной 1938 года англичане организовали новую экспедицию, и я, конечно, нанялся к ним. Это была седьмая экспедиция на Эверест, а для меня третья.
На этот раз руководил Тильман; по своему размаху экспедиция значительно уступала предыдущей. Кроме Тильмана в нее вошли Эрик Шиптон и Фрэнк Смит, с которыми я уже ходил в горы, Оделл — его я встретил годом раньше около Нанда Деви, а также Питер Ллойд и капитан Оливер, впервые участвовавшие в восхождении. Тильман был очень хороший и спокойный человек, все шерпы любили его. Косматый, с невероятно густыми бровями, он получил у нас прозвище Балу — Медведь. Именно он придумал порядок, при котором шерпы не несут большого груза, пока не дойдут до самой горы, когда остальных носильщиков отпускают. Он же ввел официально звание Тигра и медаль Тигра для гималайских экспедиций.
Путь на Эверест проходил все там же, и в начале апреля мы разбили базовый лагерь выше монастыря Ронгбук. Здесь я вторично встретил отца: он опять услышал про экспедицию и пришел через перевал Нангпа Ла проведать меня. Это была наша последняя встреча: он умер в Соло Кхумбу в 1949 году, прежде чем я попал туда. Он всегда был мне хорошим отцом, и я благословляю его память.
С ледника мы не сразу пошли на Северное седло, а, как и в 1935 году, попробовали сначала найти лучший путь. Тильман, я и двое шерпов (Черинг и Джингмей) поднялись к перевалу Лхо Ла, около которого побывал в свое время Меллори. Великий миг! Наконец-то я с одной стороны Эвереста видел другую. Где-то там, на юго-западе, находится Тами, мой родной дом… Далеко-далеко внизу, на склоне около ледника Кхумбу, паслись яки, рядом с ними виднелась фигура человека. Я спрашивал себя, кто бы это мог быть.
Тильман надеялся пройти через перевал на другую сторону и разведать ее, однако мы убедились, что склон страшно крут и весь покрыт льдом. Спуститься, возможно, и удалось бы, но подняться потом опять — ни за что. Было очень пасмурно, и мы не могли отчетливо видеть большой снежник, которому Меллори дал уэльское имя Western Cwm (другое название — Западный цирк). Поэтому нельзя было судить об условиях для восхождения с той стороны, и я, понятно, не подозревал тогда, что пятнадцать лет спустя там пройдет путь к вершине.
Возвратившись в базовый лагерь, мы выступили к Северному седлу. На этот раз мы попали туда с двух сторон: старым путем, со стороны правой ветви Ронгбукского ледника, и новым, от главного Ронгбукского ледника. Мы убедились, однако, что второй путь очень крут и еще ненадежнее старого. По ледяным склонам ниже седла, как я уже говорил, часто проходят лавины, и вот я впервые сам попал в одну из них. Мы поднимались в этот момент вшестером, связками по трое: впереди капитан Оливер, я и шерпа Вангди Норбу, за нами Тильман и двое других шерпов. Место было крутое, снег глубокий, по самую грудь, и мы продвигались медленно, с большим трудом. Вдруг со всех сторон послышался треск, и снег тоже начал двигаться. В следующий миг мы заскользили все под гору вместе со снегом. Я упал и закувыркался вниз, потом зарылся головой в снег и очутился в темноте. Разумеется, я помнил, что произошло на этом самом месте в 1922 году, и подумал: «Это то же самое. Это конец». Тем не менее я продолжал бороться, протолкнул вверх ледоруб и попытался зацепиться им. К счастью, лавина остановилась, причем я оказался не очень глубоко. Мой ледоруб зацепился за твердый снег, я стал подтягиваться. И вот я уже опять выбрался на свет — живой!
Нам повезло. Снег прекратил скольжение, и все легко выбрались на поверхность. А тремя метрами ниже тянулась большая расщелина; попади мы в нее, ни один бы не выбрался. Теперь же пропал лишь один предмет — вязаный шлем капитана Оливера.
Мы разбили лагерь IV на Северном седле. В третий раз я оказался здесь. Но теперь мне наконец-то предстояло пойти еще дальше. Для дальнейшего восхождения мы разделились на две группы. Я вошел в первую, возглавляемую Смитом и Шиптоном, вместе с еще шестью шерпами — Ринцингом, Лобсангом, Вангди Норбу, Лакпа Тенцингом, Да Черингом и Олло Ботиа. Следуя, по примеру предшествующих экспедиций, вдоль северо-восточного гребня, мы подняли грузы на высоту 7800 метров и разбили лагерь V. Впервые я оказался на такой высоте, однако она ничуть не влияла на меня. Но погода стояла неблагоприятная, и скалы покрывал глубокий снег, так что нам приходилось прямо-таки пробиваться сквозь него. Англичане хмурились и стали поговаривать о том, что до вершины добраться надежды мало.
В лагере V мы передохнули, затем приготовились идти дальше, чтобы разбить лагерь VI. Однако двое шерпов, которым поручили забросить палатки и топливо, не смогли дойти с Северного седла до лагеря V, а это осложняло дело. Без названных вещей нельзя было следовать дальше. Мы стали совещаться. Шерпы заявили, что, если их пошлют вниз, они там и останутся, но я вызвался спуститься и доставить грузы. Мне пришлось идти одному. Палатки и топливо лежали на снегу на полпути от седла, где их оставили носильщики-шерпы, прежде чем повернуть обратно. Взвалив груз на спину, я двинулся вверх. И тут я чуть не сорвался — так близок к этому я никогда не был в горах. В отличие от послевоенных экспедиций, мы в то время не пользовались кошками на крутых снежных и ледяных склонах. И вот я внезапно поскользнулся. Место было очень опасное, мне едва удалось зацепиться ледорубом и удержаться от дальнейшего падения. В противном случае я скатился бы на ледник Ронгбук, полутора километрами ниже. К счастью, все обошлось благополучно, я зашагал дальше и пришел в лагерь V перед самыми сумерками. Смит и Шиптон поздравили меня. Позже, когда экспедиция кончилась, я получил особое вознаграждение — двадцать рупий.
На следующий день мы продолжали восхождение и разбили лагерь VI на высоте 8290 метров. Так высоко мне не приходилось бывать ни до, ни после, вплоть до 1952 года, когда я поднимался со швейцарской экспедицией с другой стороны Эвереста. Смит и Шиптон остались в лагере, а мы, шерпы, в тот же день вернулись в лагерь V. Здесь мы встретили вторую группу — Тильмана, Ллойда и их носильщиков; они выступили дальше в лагерь VI, а мы спустились к седлу. Здесь мы стали ждать. Однако долго ждать нам не пришлось, потому что скоро начали спускаться и остальные. Обе группы альпинистов попытались штурмовать вершину из лагеря VI, но, как они и опасались, надежд на успех не было. Причем не из-за холода и даже не из-за ветра, а из-за снега: там, где в 1924 и 1933 годах торчали голые скалы, теперь лежали глубокие сугробы. И это было бы не беда, будь снег твердым, но нет, с каждым шагом они проваливались по грудь, а с неба сыпались все новые хлопья. Муссон подул раньше обычного и положил конец всем мечтам об успешном восхождении.
В этой экспедиции я впервые увидел кислородные приборы. Тильман относился к ним отрицательно, он считал, что Эверест можно и должно взять без кислорода. Большинство восходителей разделяло его мнение. Но Ллойд выше Северного седла шел все время с кислородным прибором, всесторонне испытывая его. «Что это за странная штука?» — удивлялся я, а другие шерпы смеялись и называли его «английский воздух». Прибор был громоздкий и очень тяжелый — совсем не то, что мы брали с собой на Эверест много лет спустя, — и явно не оправдывал усилий на его переноску. Один из кислородных баллонов получил совершенно неожиданное применение в монастыре Ронгбук. Когда я снова пришел туда в 1947 году, он висел на веревке на главном дворе. Каждый вечер, когда наставал час монахам и монахиням расходиться по своим кельям, в него били, как в гонг.
