Антонио Арлетти - Трампеадор
Леденящий душу скрип, Франческо вскочил и уцепился за скалу, готовый выпрыгнуть из каноэ.
Но мы уже неслись дальше, и я даже не успел отдать ему приказ сейчас же отпустить скалу. Минуту спустя мы угодили в грот, который вода за века выдолбила в гладкой стене скалы. Я попытался смягчить удар, перегнувшись через борт и вытянув руки. Но не мои руки коснулись скалы, а скала обрушилась мне на голову.
Волна приподняла каноэ, и я стукнулся головой о свод грота. Каноэ застряло в узком проходе, носом внутри грота, кормой снаружи. Я валялся на дне лодки с окровавленным лицом, а снаружи Франческо отчаянно цеплялся за каменную стену, в полнейшей растерянности глядя на меня. Решение я принял почти мгновенно, без малейшего колебания — снова направить каноэ в бурлящий поток.
Собственно, мысль об этом пришла мне задолго до начала путешествия. Добровольно ни я, ни Франческо никогда не оставим каноэ, если только оно само нас не покинет. Я часто думал, что рано или поздно мы можем очутиться в таком положении, когда перспектива разбиться о скалу заставит нас бросить каноэ и попытаться спасти шкуру. Тогда же я твердо решил, что этого нельзя делать ни в коем случае. Бросить каноэ — значит, навсегда потерять и его, и припасы, и патроны. Если бы даже нам удалось избежать ярости водной стихии, то потом мы погибли бы от холода и голода. Питаясь лишь твердыми, как дерево, корнями, мы с Франческо вряд ли добрались бы до какого-нибудь затерянного в пустыне ранчо. Пока наше судно не затонет, мы будем держаться за него руками и ногами.
Наконец мы с великим трудом выбрались из грота: давление воды гнало нас назад — казалось, лодка вот-вот разломится надвое. Но вот нас вновь понесло вниз по течению. Мы еще попали в водоворот, задели днищем о подводные камни, но теперь каноэ уже можно было как-то управлять.
Победа была близка; схватив весла и подбадривая себя дикими криками, мы выбрались в конце концов в долину, где течение было потише, и ценою отчаянных усилий подогнали к берегу нашу отяжелевшую от обильных порций воды посудину. Промокшие до нитки, озябшие и слегка одуревшие, мы разожгли торжественный костер. Нас начала бить нервная дрожь. Я молчал и потихоньку трясся в ознобе. Обсуждение всего пережитого было решено отложить на будущее. Теперь мы получили полное право, поеживаясь от холода, посматривать издалека на негостеприимный водопад. Потому что мы наконец-то могли позволить себе такую роскошь, как страх. В полнейшей безопасности, на берегу, этот страх был нам даже приятен.
Во время схватки с рекой и я, и особенно Франческо сохраняли полнейшее самообладание и старались любой ценой помочь один другому. Если бы даже на пути встретился второй водопад, мы выдержали бы и это испытание. Но сейчас нами владел страх, и скрыть это было невозможно. Быть может, потому, что мы Лишь теперь осознали, что произошло и какой опасности нам посчастливилось избежать. При этом событие не распадалось, как прежде, на отдельные части.
Рана на голове оказалась неопасной. Франческо обмыл ее своим лечебным чаем и больше ею не занимался.
Тепло костра не просто согревало нас; понемногу к нам возвращалось обычное благодушие и драгоценное чувство юмора.
Заливаясь смехом, мы вспоминали, как я бодал головой скалу, а Франческо сжимал эту каменно-холодную красавицу в страстных объятиях. Нас переполняла радость жизни, и мы не сразу заметили, что костер начал угасать. В одних трусах мы бросились за сучьями и, комично пританцовывая, , кидали их в костер, освещавший довольные лица двух неосторожных путешественников, которых любовь к природе и тишине забросила в безлюдные долины Патагонии. Взметавшийся все выше к небу огонь был символом нашей свободы и нашего богатства, языческой одой жизни. Верно, о таком вот костре мечтает зимой в большом городе изрядно намерзшийся бедняк.
Наше каноэ получило серьезные повреждения.
Нужно было устроить привал и привести все в порядок. Мы спустились еще ниже, в долину, ведя каноэ на поводке. В тот день ни я, ни Франческо ни за какие блага в мире не ступили бы на борт нашего «корабля». Вниз же мы спустились, чтобы удрать как можно дальше от глухого бормотания водопада, в котором нам чудились насмешка и угроза. Этот злобный ропот воды всю ночь не давал бы нам спать и преследовал бы нас кошмарными сновидениями.
Шкуры и припасы насквозь пропитались водой.
Киль, предусмотрительно обитый стальным листом, все же не выдержал, и его прорезала широкая трещина. Целый день мы чинили и конопатили каноэ, сушили все, что еще можно было высушить. Работы было столько, что мы не стали обедать, да и, по правде говоря, нам обоим совершенно не хотелось есть.
Это был единственный случай за все время экспедиции, когда у нас пропал аппетит. Зато поужинали мы весьма сытно — ведь не выбрасывать же подмокшие продукты; куда лучше поскорее отправить их в рот. После ужина при свете костра состоялась простая и торжественная церемония. Мы вырезали из пустой картонки нужные буквы и наклеили их на левый борт нашего каноэ, которое получило отныне звучное наименование «Спагетто I».
Франческо тут же вручил доблестному каноэ награду, прикрепив сбоку, у надписи, сверкающую гильзу.
Этим мы выразили нашу признательность неуклюжей и грубой плоскодонке, хладнокровию и мужеству которой мы были обязаны своим спасением. Иначе разве смогли бы мы продолжать наш разбой?
ТРАГЕДИЯ В ЛАГУНЕ
Нанду — это страус Южной Америки. Он немного ниже своего африканского кузена, но этот недостаток частично компенсируется наличием лишнего пальца на ноге и позволяет нанду не чувствовать себя бедным родственником. Нанду горделиво выставляет напоказ две несоразмерно длинные ноги и длиннющую шею. Приплюснутый, поросший шерстью лобик, согласно книгам по судебной медицине, неопровержимо свидетельствует о кретинизме его владельца.
Если вы в Патагонии или в Пампе упомянете в присутствии индейцев о нанду, вас не поймут. Индейцы решат, что вы задавака, и посмотрят на вас весьма косо. Может случиться, что один из них даже выхватит fachon — длинный нож, который они носят за поясом.
Однако, если вы скажете авеструц, птица страус, индейцы мгновенно исчезнут и вскоре прискачут верхом на коне, вооруженные особым лассо, болеодорой. Окинув зорким взглядом местность, индейцы бросаются на конях в погоню. Кроме печального выражения, общего для всех лошадей в этих краях, местные кони не имеют никаких характерных особенностей. Но .их обучили преследовать нанду. Как и нанду, эти кони привыкли с пятидесятикилометровой скоростью одолевать крутые холмы и молниеносно менять ритм бега, что весьма опасно для неопытного наездника. Только на этих конях можно подобраться к нанду на нужное для набрасывания лассо расстояние.
