Дмитрий Якушкин - Парижские истории
На его облик сильно повлияло расширение выставочных площадей у Порт-де-Версаль, уже занимающих несколько кварталов на границе с окружной дорогой. Среди ежегодных тематических салонов, проводимых там, наиболее яркий и шумный — аграрный, что вполне соответствует традиционному лицу страны. Сельскохозяйственное производство во Франции по-прежнему сопряжено с еще не забытым укладом жизни. Политики с сельхозпроизводителями считаются. Олланд в первый год президентства счел своим долгом провести на салоне целый день. Саркози однажды чуть не подрался там с рассерженным фермером. А вот интеллектуал Миттеран посетил салон лишь однажды за все четырнадцать лет правления. Зато его извечный соперник и во многих отношениях антипод Жак Ширак, электоральные и прочие корни которого — в сельскохозяйственном департаменте Коррез, бывал не раз и трепал за уши коров регулярно.
Еще, как заметил исследователь жизни русских в изгнании Роман Гуль, «15-й округ был переполнен русскими эмигрантами». Сам Гуль жил на рю Лекурб и в 1930-е, которые он называет годами расцвета русского Парижа, навещал по-соседски председателя Второй Государственной думы Александра Гучкова, поселившегося на рю де Данциг, и лидера кадетов Павла Милюкова, обосновавшегося на рю Лериш. Эти фамилии устойчиво ассоциировались с обличительной политической публицистикой Ленина, которую конспектировали в институте, и вот вышло, что за ними скрывались не маски, а реальные люди, ходившие по тем же самым, хорошо знакомым улицам.
Мы поздно спохватились относительно русской темы. Возможно, 1970-е были последним окном для разговоров с еще живыми свидетелями. Феликс Юсупов умер в 1967 году. Даже в начале 1980-х еще оставались участники великого исхода. Сам Роман Гуль скончался в Америке в 1986 году, а он знал буквально всех основных действующих лиц белой эмиграции и видел свою историческую миссию в том, чтобы расспросить как можно больше людей и записать эти рассказы.
Пятнадцатый — наиболее старорусский среди парижских районов, что объясняют близостью к заводам «Ситроен», где работали эмигранты. Здесь несколько русских церквей. На параллельной с Бёре рю Петель находилась православная церковь Московского патриархата, занимавшая пристройку к многоквартирному дому, внешне абсолютно не похожая на храм, не имевшая даже куполов. На рю Лекурб в саду внутри одного из дворов спрятана еще одна русская церковь — деревянный храм Серафима Саровского, построенный вокруг сохраненного таким образом дерева. Мне нравился этот переход от шумной Лекурб, такой коммерчески оживленной, в атмосферу не парижского, а московского дворика. Всего лишь надо было нажать на кнопку домофона.
Ну и как же без местного рынка? Всё отсюда: мясо, сыр, рыба, лисички, андивы… Ходить на рынок — может быть, первая по важности местная привычка. Каждый парижский рынок — центр местной жизни и социализации. «Наш» был на углу Лекурб и Камбронн. Как и другие в городе, он закрывался на обеденный перерыв около часу дня, потом к четырем часам торговля разворачивалась вновь, и особенно бодро смотрелся, как и многое в Париже, в осенне-зимний вечер или в предсумерки, когда рано зажигались огни.
Рынок радовал в субботу утром и вечером, в первой половине дня в воскресенье там тоже было оживленно, но в воздухе уже чувствовались признаки конца выходных. Перекресток лишался бурного очага жизни мгновенно. После двенадцати необыкновенно резво, в ураганном темпе разбирали прилавки, сбрасывали лед с лотков для рыбы, смывали шлангом поддоны, подметали капустные листья с мостовых, так что в считаные минуты от торговли не оставалось и следа. Надо было дожидаться вторника, чтобы жизнь вернулась в привычное русло.
Сегодня заглядываешь на лекурбовский рынок, как заходят в старый двор, чтобы посмотреть, кто еще остался из прежних продавцов, лица которых помнишь отчетливее, чем иных знакомых; чтобы услышать еще раз, как они, бойко заворачивая в небольшие коричневые бумажные пакеты из пергаментной бумаги фрукты и овощи, обращаются с вопросом, перед которым трудно устоять: «Et avec ça?» («Что еще?»)
За четыре года район, ограниченный по периметру улицами Лекурб — Бёре — Вожирар — Камбронн, стал родным. Поэтому так странно было оказаться много лет спустя на встрече с руководителем инвестиционного фонда в офисном здании, стоящем в самом начале улицы Лекурб. Это было все равно как прийти на деловую встречу в подъезд, где была твоя квартира.
На Бёре происходило погружение в будничную жизнь. Французские реалии переставали быть отвлеченными понятиями: «Рено» — машина корпункта, «Призюник» — магазин, куда ходят за продуктами, и не только тема в учебном пособии по языку.
«Своими» постепенно становились и местные политики. Чтение ежедневных газет, просмотр вечерних выпусков телевизионных новостей — по нескольким каналам, чтобы была возможность сравнивать, разговоры за ужином в гостях, в предбанниках радио— и телестудий перед прямыми эфирами — это погружало во внутреннюю политическую жизнь с ее перипетиями, анекдотами, меняющимся раскладом сил, альянсами и противостояниями разных масштабов. Тогда это имело смысл. Ты следил за выступлениями, вникал в детали биографий, отмечал любопытные факты, читал «сенсационные» книги, и в результате это оказывалось частью твоего собственного мира, хотя вся эта информация и не представляла особого интереса для московской аудитории. Чем больше ты ориентировался в этом, тем глубже погружался во французскую жизнь, жил здесь и сейчас, следовал местным правилам. Например, не полагалось заворачивать свежий хлеб ни в бумагу, ни тем более класть в пакет, а надо было нести его как древко флага или, еще лучше, как газету, зажав под мышкой.
На просьбу перезвонить люди откликались, что во все времена является ценным качеством. С обращениями, исходящими от журналиста, считались. Мешал внутренний цензор, который заранее отсекал все, что не имело шансов пройти. Потом становилось понятно, что это и было самое интересное. С появлением «Московских новостей» Егора Яковлева возможностей стало больше.
Самая первая заметка была написана о маловыразительной международной конференции по химическому оружию и продиктована из коридора посольской гостиницы на рю де Гренель. Но запомнилась не она. В тот год в Париже шли проливные майские дожди, вся пресса кричала про аварию в Чернобыле, но наш посол на пресс-конференции успокаивал, передавая информацию из Москвы: произошел химический взрыв, его последствия ликвидируются и опасность надумана.
В тогдашней международной журналистике распространенным жанром служили интервью в преддверии или после официальных встреч в верхах, конференций. Фамилия и должность собеседника были важнее сути самого разговора. Президенты, премьеры, министры: Миттеран, Ширак, Жискар д’Эстен, Барр, Шабан-Дельмас, Дюма, Сеген, Кушнер — это то поколение тяжеловесов французской политики, с которыми я встречался лично. Многое из того, что именно они мне говорили, стерлось, но остались детали, которые не соответствовали жанру, — обстановка в квартирах и кабинетах, манеры, стиль костюмов и цвет галстуков. Премьер-министр Жак Ширак, например, курил одну за другой сигареты «Филипп Моррис» с мультифильтром, которые он доставал из пластиковой пачки, продававшейся, похоже, только в Америке. Разговор с ним состоялся за несколько дней до его официального визита в Москву. Когда он вернулся назад, то поделился своими впечатлениями о советской прессе: «У них там именно такие журналисты, которые мне по душе. Когда им говорят: „Кусайте кого-нибудь“, то они кусаются, а если им советуют обращаться помягче, то они становятся милыми».
