Владимир Арро - Весёлая дорога
— Да, он меня предупреждал. Велел, чтобы вы, как приедете, шли прямо к церкви.
Я возмутился:
— К какой ещё церкви?
— Да вы напрасно обижаетесь. Место вам оставлено, а идти вам надо вон туда, через площадь, к действующей церкви.
— А где мой товарищ?
— А он уже там.
Всё во мне похолодело. Не иначе как его втянули в какую-то историю.
Я решил, что найду сейчас своего товарища, выкраду его и первым делом отведу в парикмахерскую, поскольку сил больше нет, нервы на исходе, а работа ещё не сделана.
Утро стояло раннее, солнце ещё не раскалило камней, по которым я шёл, в деревьях шуршали воробьи, а прохожих, к счастью, почти не попадалось. Город был нетороплив и торжествен. Видно было, что жизнь его долгие годы текла невозмутимо и ровно.
Между тем, подойдя к площади, лежавшей в окружении старинных церквей, я увидел неожиданное скопление народа. Люди были чётко поделены на две группы — их разделял натянутый между специальными стойками канат. По одну его сторону стояли нормальные городские люди: в рубашках с закатанными рукавами, в футболках, в сарафанах и платьях, в соломенных шляпах и косынках, в сандалиях и тапочках. А по другую сторону… Боже, кого там только не было! Какие-то дворники с бляхами, цыганки с монистами, нищие с котомками, мужики в лаптях, барышни с зонтиками, торговцы с товаром, городовые с палашами, гимназисты в фуражках, извозчики на лошадях. И среди всей этой пестроты — чёрной вороной — длиннополый монах. Вот потеха! Ну, прямо XIX век. Я в первую же минуту догадался, что это киносъёмка. Я встал среди нормальных людей и с жадностью принялся всё разглядывать.
Фонари у них стояли старинные. Вывески висели старинные. В старинную карету была запряжена пара лошадей. Визжал поросёнок. Кудахтали куры. Свистел городовой. Кругом усы, бороды. А среди всего этого маскарада ходила нормальная женщина с рупором и раздавала всякие приказания.
Я увлёкся разглядыванием и не сразу увидел, что чёрная ворона — монах — машет рукой в мою сторону.
Оглянулся — сзади никого нет. Не реагирую. Что за намёки? А он машет и машет, только рукава летают, да ещё и улыбается.
Не реагирую. Надоело. От монаха слышу.
А он всё машет и идёт ко мне.
И тут я увидел, что длиннополая ворона — монах — это не кто иной, как мой товарищ.
В первый момент я даже не знал, что и сказать. Встали мы около каната — он в рясе, в остроконечной скуфье, с какими-то неимоверно длинными патлами на плечах, а я в скромной клетчатой рубахе — встали мы друг против друга, и я сказал:
— Погода сегодня хорошая.
— Да, — ответил товарищ, — погода просто прелесть. — А сам смеётся. — Вот видишь, куда я попал.
— И как тебя угораздило? Что, задразнили?
— Нет, — ответил товарищ, — не задразнили. Просто они ведь тоже живут в гостинице. Вот вчера вечером и пристали: не соглашусь ли участвовать, им, видишь ли, для массовки нужен монах. Я им отвечаю: у меня дела, я товарища жду, я вообще сюда не затем приехал. А они: да всего на несколько часов, вы нам очень подходите, у вас лицо какое-то иконописное…
Я присмотрелся к товарищу — действительно, в нём что-то такое было.
— Ну вот. Так насели, что пришлось согласиться. Ты уж извини, я через часок-другой всё это с себя сброшу, и мы примемся за дело.
Я, по правде говоря, загрустил. Мне очень не хотелось стоять одному за барьером.
В это время к нам подошла женщина с рупором. Она была в белой панаме.
— А-а, приехали, — сказала она, увидев меня, — а вас товарищ всё ждал, ждал.
— Да, замечательно получилось, — ответил я, — теперь мне его ждать.
— А зачем вам его ждать, — сказал она, — полезайте лучше сюда, нам ещё один монах нужен.
Не знаю, может быть, мне надо было возмутиться. Может быть. Может быть, мне надо было вежливо отказаться. Может быть, надо было подумать. Но я пожал плечами и покорно поплёлся в костюмерную.
Через десять минут пришла очередь удивляться моему товарищу. Он рассматривал меня восхищённо, чуть не с завистью, и я по его лицу видел, как я хорош. На мне была чёрная ряса, как и на нём, но на голове не скуфья, похожая на дурацкий колпак, а клобук — этакий высокий цилиндр с шёлковой накидкой. На шею мне надели цепь с массивным крестом. Что и говорить, вид у меня был внушительный, солидный.
«Нет, граждане, что же это происходит, — подумал я, глядя на себя со стороны, — не прошло ещё и часа, как я ступил на землю этого древнего, овеянного легендами города, я ещё и километра не прошёл по этой земле, ничего не успел увидеть, понять, а монахом уже сделался». Это было невероятно, можно было подумать, что мне это снится во сне.
Между тем на площади вспыхнули юпитеры, ослепив нам глаза, раздались команды, все кругом задвигались.
Ехала карета, запряжённая парой лошадей, баба несла поросёнка, он вырывался, визжал; мужик нахваливал яблоки, цыганка плясала, городовой накручивал ус, тарахтела телега, а мы, два монаха, две чёрные вороны, шли вдоль торговых рядов, как в XIX веке, и на нас никто не обращал внимания.
Режиссёр кричал:
— Горожане, уж слишком вы резвые, ишь сил накопили! Цыганка, можно подумать, что вы только из санатория! Меньше энергии, больше усталости! Дубль!
Все возвращались на свои места, и движение начиналось сначала.
А солнце тем временем поднялось высоко, раскалило дома, булыжник на площади, сам воздух — и начался обычный в то лето знойный сухой день. Где-то неподалёку, на колокольне собора, били куранты. Мы пили воду из жестяной кружки, заливая бороды. Потом в очередной раз раздавалась команда, и мы шли своей бессмысленной дорогой — по площади, мимо торговых рядов, навстречу телеге — да это уже были и не мы, а два чучела, два идиота в нелепых, наглухо закупоренных балахонах. На этом солнцепёке не было людей глупее и несчастнее нас.
Одежда под рясами прилипала к телу, по лицам стекал пот вперемежку с каким-то пахучим клеем, дышать было нечем. Я с завистью глядел за ограждение на нормальных людей. Они за это время уже несколько раз сменились, некоторые успели сходить выпить пива и вернулись обратно, многие держали в руках мороженое, а мы всё ещё не могли выполнить замысел режиссёра.
— Плохо! Все по местам! — кричал он. — Пятый дубль! Начали!
Ехала карета, запряжённая парой искусанных оводами замученных лошадей; баба несла поросёнка; он уже не визжал, может быть, уснул от усталости или околел; охрипший мужик вялым голосом нахваливал яблоки; цыганка плясала из последних сил, городовой накручивал ус, ставший уже липкой сосулькой; и брели, еле волоча ноги, два монаха — две мокрые, отвратительные чёрные вороны.
