Иван Кудинов - Прошу взлёт
Когда погрузку закончили, Крохмалев подошел к Женьке и поощрительно похлопал его по плечу:
— А что? Ничего!.. Сила в тебе есть. Сноровки маловато. Напарник из тебя добрый… — польстил он. Семен сидел прямо на траве, побабьи вытянув ноги, лицо у него было в грязных потеках, мокрые волосы выбились, из-под кепки. Досталась ему эта погрузка.
— Первобытная работка, — сказал он. — Нажал кнопку — и спина мокрая!
— А ты как думал? — презрительно усмехнулся Крохмалев. — Легкая бывает музыка. И то только, когда ее слушаешь.
— А ты ее слушаешь? Нет? Чего же тогда? Ну и распустил нервы, ужас… — сказал Семен и встал. — Психом так можно стать. Намотало тебя, брат, видно…
— Ладно, без сочувствия… Обойдусь.
— Ну, обходись…
Они пошли к машине на почтительном расстоянии друг от друга.
— Вот здесь! — сказал вдруг Семен и остановился, и в глазах у него мелькнуло что-то горячее, затаенное. — Вот здесь мы ее прижучили, маралуху… Медвежьим зарядом. Наповал.
Крохмалев рванул на себя дверцу:
— Поехали, поехали, хватит рассусоливать!
— Женька подремывал в нагретой кабине, и по телу его горячо растекалась усталость. Спина побаливала, но боль не доставляла ему мучений, а скорее наоборот, приятно было, расслабившись, ощущать, как ноют руки, плечи, поясница, будто тонюсенькими иголочками покалывает кожу… Приятно было еще и от того что, он сознавал себя человеком, славно и крепко поработавшим. Голова слегка кружилась, наверное, от поездки, от массы впечатлений, нахлынувших разом, а может, от чистейшего воздуха, которым он дышал целый день. Семен вкрадчиво, вполголоса о чем-то говорил с аборигеном:
— Слыхал, за Чинеком леспромхоз новый открыли?.. Ученые понаехали…
— Ну?
— Шастают по тайге. Хозяева… Медведь тут хозяин!
— Обижают, что ли?
— Кого? Кого обижать-то? — вздыбился Семен. — Меня обидеть нельзя, я сам кого хошь обижу…
— Зачем же так? — примиряюще сказал Крохмалев. — Тайга большая, места в ней хватит всем — и зверю, и человеку.
Помолчали с минуту. И Крохмалев продолжал:
— Хотя иной человек хуже зверя…
— Ты это о ком? — насторожился Семен.
— Ни о ком конкретно, вообще говорю. Неужто тебя я назову зверем!
Ты, Семен Гаврилыч, до зверя-то и не дорос, это я тебе точно говорю.
— Так… А до кого же я, по-твоему, дорос?
Крохмалев ответил не сразу, думал, взвешивал, поточнее искал словцо и, наконец, нашел и со вкусом выложил, словно голыш в воду запустил, — и пошли круги!..
— Грызун… Грызешь помаленьку, точишь. Обираешь тайгу. Грызун ты!..
Семен почему-то не обиделся, по всей вероятности, он ждал худшего, а Крохмалев говорил с ним мягко, хотя и недружелюбно, просто нашла на человека блажь, выговориться захотел, вот и старается, лезет из кожи.
— Ну, ну, — сказал Семен, — грызун, стало быть? Тайгу, значит, обираю? А я ее не обираю, взаймы у нее беру.
— Без отдачи?
— Ничего, не обеднеет. А ты?
— Я работаю.
— Ха-ха-ха!.. Он работает… Хе-хе!.. Работничек!..
Их голоса становились раздражительнее, по всему видно, они сводили какие-то старые счеты, но и в то же время, их связывало нечто большее, чем обычное знакомство, и эта связь была им в тягость, но порвать ее, освободиться по каким-то непонятным причинам они не могли. Ясно было одно: их разделяла ненависть. Они ее и не скрывали. А что их связывало?
Они оборвали разговор в тот самый момент, когда спор грозил перейти в ссору.
— Теперь направо, — сказал Семен. Проехали еще немного и остановились на берегу речки. Вода кружилась, схлестывалась на скатах и устремлялась дальше. Бревна свалили в папоротниковых зарослях, и тут Женька заметил, что бревен здесь было навалено изрядно, они лежали внакат, одно к одному, скрытые густо сплетавшейся высокой травой, лежали у самой воды, где беpeг был положе и ровнее… А чуть подальше, по течению, виднелся уже готовый плот из таких же ровных и крепеньких бревен. «Причем же тут бочки?» — подумал Женька.
На обратном пути заехали в лесничий домик, погрузили бочки.
Вышла из дома женщина в теплой кацавейке и пригласила «откушать чего-нибудь». Это странное приглашение — «откушать чегонибудь» — рассмешило Женьку и одновременно обрадовало: он был голоден. «Заходьте, заходьте», — сказала женщина. Они вошли в просторную полупустую комнату — большой стол в переднем углу, покрытый клеенкой, вдоль стен массивные лавки, справа русская печь…
Женщина быстро собрала на стол, подала стаканы, и Семен, наполнив их какой-то мутноватой, тягучей жидкостью, придвинул один стакан Женьке. Их взгляды столкнулись.
— Ну… — сказал Семен. Абориген поднял стакан и вдруг подмигнул женщине, стоявшей у стола. Она улыбнулась ласково в ответ и мягко, певуче произнесла:
— Пейте, пейте…да кушайте.
А когда они выпили, и Женька, вытаращив глаза, с минуту сидел, не дыша, тот же певучий голос мягко прозвучал над его ухом:
«Ешьте, ешьте…»
Женька взял из тарелки кусок мяса. Оно было сухое, жесткое и показалось ему безвкусным. То есть вкус, конечно, имелся, но какой-то не «мясной», пресноватый.
— Не доводилось такого есть? — спросил Семен.
— Какого? — не понял Женька.
— Царского! Маралина — вялена…
— Нет, — сказал Женька, — не доводилось…
Он не мог понять, чего в этом пресном мясе «царского»: Абориген ел молча, старательно и не спеша. Женщина принесла и поставила на стол большую тарелку с пельменями: «Ешьте, ешьте, ешьте…» — трижды произнесла, будто заклятие.
— Когда теперь заявишься? — спросил Семен и хотел налить по второму, но Крохмалев решительно прикрыл ладонью стакан:
— Будет! Когда приеду, тогда и приеду. От меня не зависит.
— Зависит, — твердо сказал Семен.
— Ну, да… Жди!
— Нам бы еще раз пять-шесть обернуться… — уже просительно сказал.
— Ладно. Там видно будет.
Они помолчали. Пожевали пельменей. Семен отложил вилку и долго шелестел бумажками под столом, шевелил губами, будто молитву творил.
— На-ка, вот… — сказал он и протянул Крохмалеву деньги. Тот, не считая, сунул их в карман и сразу же встал из-за стола: «Благодарствую».
— Что же вы? И не ели почти ничего… — встрепенулась хозяйка. А Семен пошел их провожать и несколько раз еще говорил об одном и том же:
— Нам бы ездок пять-шесть… А?
— Ладно, ладно, — сердился Крохмалев. — Там видно будет… Бывай!
Сел в кабину, включил зажигание и захлопнул перед самым носом Семена дверцу.
Женька сидел нахохлившись. Муторно было на душе — то ли от выпитой настойки, то ли еще от чего-то, но он вдруг почувствовал, что прежней радости нет. И той приятной усталости, какую он испытывал после погрузки бревен, тоже не было. Осталось только ноющая боль в перетруженных руках и в пояснице.
