Юрий Курочкин - Легенда о Золотой Бабе
— Записку с адресом я не отдам, пока вы не отдадите мне тетрадь... хотя бы без денег. — Это голос Стефана Аристарховича.
— Видите ли... Как я вам уже говорил, тетради у меня нет. Но завтра я принесу ее, только дайте сегодня записку и адрес, который вы хотели уточнить. — Это бубнил голос «фотографа».
— Никаких условий! — отрезал Стефан Аристархович. — Записка и тетрадь переходят из рук в руки.
Наступило молчание. Осторожно, стараясь не скрипнуть ступенькой, я стал слезать с лесенки, чтобы прийти на помощь Стефану Аристарховичу. Но, как на грех, зацепился за что-то хлястиком куртки.
— Покажите записку, что она действительно у вас, — возобновил разговор «фотограф».
— Пожалуйста.
Проклятый хлястик все не отцеплялся.
— Позвольте! Куда... — раздался вдруг вопль Стефана Аристарховича.
Я дернулся и с грохотом полетел вместе с лестницей на пол. Из глубины хранилища к месту падения спешила библиотекарша.
Когда мы вбежали в читальный зал, «фотографа» уже не было. Стефан Аристархович в неудобной позе склонился на стол. Голова его лежала на раскрытой тетради. Седая прядь волос на затылке стала красно-бурой, по шее стекала струйка крови.
Я бросился на улицу. В несколько прыжков преодолел дворик и, вылетев в переулок, увидел, что «фотограф» быстро — очень быстро, но все-таки шагом, а не бегом, — беспокойно оглядываясь, идет в сторону улицы. Он был уже далеко. Я побежал за ним (какой дурак!). Заметив погоню, «фотограф» побежал тоже. Пожалуй, бегать он мог! Но необходимость оглядываться чуть не привела его к катастрофе — запнувшись, он упал.
Из отлетевшей в сторону папки вывалился ворох бумаг и фотографий. Стоя на четвереньках, преступник наскоро запихал их в папку и припустил дальше.
Мне оставалось догонять его еще метров сто, но он, успев выбежать на магистральную улицу и чуть не попав под встречную машину — такси с зеленым огоньком, — остановил ее, хлопнул дверцей и был таков.
Я побежал в библиотеку. И тут увидел лежавшие за гранитной тумбой какие-то тетради. Собирая в спешке рассыпанные бумаги, «фотограф» не заметил потери. Это были тетрадь Фаи и дневник Сурена.
Когда я вернулся, в библиотеке ждали скорую помощь: Стефан Аристархович был без сознания.
Тетрадь третья
РАЗОБЛАЧЕНИЯ НУТИКА ЛАБКОВСКОГО
Если бы кто-нибудь еще неделю назад сказал мне, что я буду писать какие-то «Записки», я бы ответил ему: вы мне делаете смешно!
Как говорится, увы и ах, это не моя сфера. Я надеюсь, что те, кто будет читать мою тетрадь, примут во внимание данное обстоятельство. Как и то, что я, увы, не ангел. Сознаю, что я бяка. Более того, я лицо, действия которого довольно часто приходили в противоречие с основами уголовного законодательства. Но имею же я право попытаться утопить того, кто топит меня!
Цель создания сего первого и, надеюсь, единственного творения за всю мою почти полупримечательную жизнь состоит не в исповеди (эта мне всегда было противопоказано). А в том, что если завтра-послезавтра на территории города или его окрестностей будет найден мой холодный красивый труп, то виновник (прямой или косвенный) этого негуманного деяния, наверняка уверенный в том, что он останется неизвестным, получил бы коварный удар в спину. От покойника. Этой рукописью, которая, надеюсь, попадет компетентным органам. Так сказать, — последний привет с того света. Если «Боливар не вынесет двоих», как говаривал Акула-Додсон в рассказе О'Генри, то пусть он не вынесет ни одного.
А обстоятельства складываются так, что возможность отправиться на тот свет становится все более вероятной. И если такое случится, — пусть эти записи помогут разыскать руку, организовавшую покушение на мою юную жизнь. Благо, что за этой рукой числится немало других, не менее интересных для следственных органов дел.
Я — что! Я лишь шестерка в колоде этой акулы. Мои грехи нетрудно замолить трех-пятилетним пребыванием в местах не столь отдаленных. Ни одна из моих операций не составит интересного сюжета для детективного романа, если даже переворошить всю мою биографию.
Марочки, содранные тринадцатилетним пацаном со старых бабушкиных писем и принесшие первую лепту в фарфорового слона со щелкой в голове? Разные мелкие перепродажи, в том числе и рыночная афера, с листьями Аполлона, в просторечии именуемыми лавровым листом? Снабжение (конечно, не бесплатное) золотыми рыбками жен композиторов и актеров, которых (я имею в виду рыбок) так и не догадываются продавать дяди из горторга? Это же все семечки по сравнению с деятельностью моего Шефа! Деятельностью, в которую он, хотя бы и боком, втянул меня.
Он встретил меня у входа в Городской сад, откуда я был не совсем вежливо выставлен какими- то юнцами с красными повязками на руках. Из кабины песочной «победы» он брезгливо наблюдал за моей перепалкой с дружинниками, а когда увидел, что дело подходит к финалу, мне предстоит прогулка за угол — в отделение милиции, предложил свои услуги по доставке меня в это самое отделение. Я забрыкался, но он довольно обстоятельно продемонстрировал знакомство с джиу-джитсу и впихнул меня в «победу».
Однако у отделения мы не остановились, а когда проехали его, он отпустил мою закрученную назад руку, провел по лбу надушенным платочком и, буркнув что-то шоферу, обратился ко мне:
— Я не альтруист, но считаю, что идиоты тоже достойны сочувствия. Вы, милочка, очень любите визиты в милицию? Вас там развлекают, поят коньяком и танцуют перед вами рок-н-ролл?
Я что-то промямлил в ответ, не понимая, в чем дело.
— А вам не кажется, синьор, что избавление от лап этих неловких молодцов не мешало бы спрыснуть? — спросил он, не слушая меня. — Ваш друг (я надеюсь, вы уже убедились, что я вам друг?) едет на аэродром. Там есть скромная харчевня, где можно достать бутерброд с килькой. Ну и... скажем, бутылочку хорошего эмисели. Если пан не возражает, он может сопутствовать мне.
Пан, то есть я, не возражал. Дорога до аэродрома прошла во взаимном прощупывании — кто из нас чего стоит. Как будто обе стороны остались довольны знакомством. Оно завершилось в ресторане авиавокзала.
На свету я рассмотрел его. Он был того неопределенного возраста, о котором можно только догадываться. Вид его... На месте следователя я бы не затруднился, составляя список его особых примет. Высокий и худощавый, коротко подстриженные седеющие усики. Заметна лысинка. Если бы не легкий восточный акцент, его легко можно было бы принять за русского. Широкое золотое кольцо на руке. Темные глаза. Тонкий нос с небольшой горбинкой. Одет в светлый костюм с несколько легкомысленным галстуком. Что еще? Разве только то, что одна бровь казалась выше другой, а в минуты, когда нужно было изобразить удивление, взлетала почти совсем вверх, словно отрываясь от своего привычного места.
