Владимир Чивилихин - Серебряные рельсы (сборник)
Затем были обследованы серпентины основной дороги до р. Тугоксу. Эта дорога очень опасна вследствие исключительно активной лавинной деятельности и крутизны склонов, представленных скальными обнажениями. По пути были прозондированы все лавинные конусы, однако никаких свидетельств гибели Белугина не обнаружено.
Следует отметить, что работа экспедиции проходила в сложных метеорологических условиях, затруднивших детальное обследование отдельных крайне опасных участков. Зима в бассейне р. Яссы характерна значительными заносами снега, метелевыми переносами, частыми лавинами…»
Сообщаю также, что есть протоколы опроса радистов-наблюдателей станции Чаар-Таш. Да вы и сами можете к ним обратиться, чтобы узнать, как все получилось. Думаю, что дело это прояснится, когда сойдут снега.
1
Наташа! Решил тебе написать, потому что снимаемся мы рано. Все спят. Я обошел кругом кострище, вашу палатку, потоптался на том месте, где, помнишь, я сказал очень важное.
Меня, наверно, с утра начнут в лагере крыть почем зря за то, что я уехал и оставил неисправную рацию, но ты не обращай внимания, это не так. Я эту ночь совсем не спал, все прощупал и нашел замыкание в анодной цепи. Раза три шарахнуло по 300 вольт, однако обошлось. Кое-как я наладил свою заскрипевшую радиотелегу и вот только что закончил передавать все, что накопилось.
А зачем ты вчера предупреждала меня, чтоб я получше ходил за твоим конем? Это уж ты зря. Все ваши знают мое отношение к лошадям – я их даже целую в верхнюю губу, так что за Буяна будь спокойна. А ты уж взамен побереги мою гитару. Может, и хорошо, что именно ты придумала послать меня в маршрут рабочим. Мне только не понравилось, как отреагировал на это Сафьян – он аж весь задергался от радости. И еще одно впечатление не совсем приятное увожу, оно тоже касается наших отношений. Когда я уходил вечером из вашей палатки, ты даже не посмотрела на меня. Понимаешь, мне совсем не надо было слов, ты хотя бы посмотрела на меня. Я напишу для тебя песню, которая так и начнется:
Мне совсем не надо было слов,
Ты хотя бы посмотрела на меня…
Помню, ты меня просила переписывать тебе песни, которые я пел. Может, я начну потихоньку? Но ведь я их знаю штук пятьсот, очень разных, веселых и печальных, простых и непростых. Эти песни хорошо поются у костров в тайге и горах, на редких сабантуях в избушках и палатках таких бродяг, как я. Про глаза есть песня, помнишь?
Я понимаю, что смешно
Искать в глазах ответ.
В глазах, которым все равно,
Я рядом или нет.
Глаза то лукаво блестят,
То смотрят сердито,
То как будто грустят
О чем-то позабытом.
Пускай остались мы одни
И рядом нет ребят,
Во взгляде ласковом твоем
Я вижу не себя.
Но я дождусь такого дня —
И вера в то крепка, —
Ты жить не сможешь без меня.
Не сможешь! А пока…
Глаза то лукаво блестят,
То смотрят сердито,
То как будто грустят
О чем-то позабытом.
Пишу тебе после третьего дня работы. Хорошо ты все же придумала! Своей лопатой я хоть на часок сокращу наше пребывание здесь и, значит, на час раньше увижу тебя.
Не холодно вам в палатке? Знаешь, ты все же зря не позволила нам со Славкой переделать у вас печку. Спали бы сейчас с Зиной, не ломая костей в этих проклятущих мешках. Мы-то тут из них не вылазим – высоко, холод подходит с вершин.
Целый день ставил со Славкой турики и брал бороздовые пробы. Твой Буян был с нами. Я навалил на него мешки, веревочками приладил кувалду и лопату. Сначала он косился, потом привык. Работали весело, хотя и ругали узкие канавы. Я всю дорогу грыз Славку, потому что он не надел фуфайку: с хребтов тянет неприятный ветерок, и можно запросто схватить простуду. После этих канав и шурфов мы думаем остаться в лагере и поработать шлиховщиками – для того, чтоб побыстрей…
Сегодня лазил по канавам и все время искал красивую «кирпичинку» для твоей дочурки. Попадались приличные камни с флюоритами, только очень рыхлые – и я их не брал. Но это ничего, хороших камушков уже полрюкзака насобиралось, и Маринка будет очень рада.
Ну а как там ты? Наверно, не дождешься меня, спустишься вниз?
Неужели ты не могла передать мне с оказией записочку? Вместо нее мне передают грязные слова, будто бы сказанные Сафьяном о нас с тобой. Этот тип, выходит, еще тот тип!
И что это за люди такие, обязательно им надо сделать кому-то зло! Просто не способны пройти мимо, чтоб не запачкать хорошего! Одного только не пойму – что тебя-то с ним связывает? И главное – тебя не пойму. Ты способна вдруг заявить, что в лагере надо отключиться от всего – работа, и тут же можешь преспокойно взять в руки книгу или затеять разговор о музыке со своим высокопоставленным собеседником, мнение которого обо всем тебе шибко дорого. Или ты подолгу толчешь с Сафьяном умные слова о Сальвадоре Дали, забыв и про работу, и про меня, и про Маринку. Да я-то не в претензии: куда уж мне, ослу, тягаться с вами, интеллектуалами!
Ладно, отдохни от меня, от моих забот! Это единственное, что я могу тебе предложить в моем положении. Отдохни от моих «мелочных» желаний и «примитивных» разговоров. Наверно, тебе неинтересно с человеком, у которого на уме не Равель, не Клаудиа Кардинале и не президент какой-то там Ганы, а хлеб насущный. Отдохни от моей простоты, за которой, по словам Сафьяна, ничего не кроется. Только знаешь, так тоже нельзя. – надкусывать яблоко и бросать! Я вспоминаю наше знакомство в Саянах и мой отрыв оттуда за тобой. Ты ведь этого тоже хотела! Может быть, потому, что ты тогда осталась одна и возле тебя не было близкого человека? Сейчас мне очень тяжело, хотя я и «бесчувственный пень». Но все это день ото дня начнет отходить, а потом станет легче. И я, наверно, решусь – махну куда-нибудь в Якутию или на Камчатку.
Наташенька! Ты уж, пожалуйста, прости меня. Я не хотел сделать тебе больно. Привезли письмо от тебя, и вот я понял, что вчера сглупил, не выдержал. Ты все время просишь подождать, не спешить, а меня мучила и мучит неопределенность. Скажу откровенно – ясность в наших отношениях подняла бы во мне силы, о которых ты едва ли можешь составить представление. Иногда думаю: неужели главные препятствия на нашем пути – разница в образовании? Как заставить тебя поверить в то, что разница эта устранима? Если б ты могла учесть некоторые обстоятельства моей жизни, понять, как нелегко мне было сделаться даже таким, какой я сейчас есть! И не знаю, к месту ли, но я решил нарисовать тебе некоторые картинки из моего детства, чтоб ты сравнила его со своим.
Что такое оккупация, ты знаешь из книг да газет, а они бессильны отобразить весь ужас, впитанный детской душой. Я видел, как немцы сожгли наших соседей, спрятавших в подполе трехмесячного кабанчика, до сих пор помню сладкий запах горелого человеческого мяса. А в ушах – крик моей матери, которую полицай бил на базаре резиновой трубой от вагонных тормозов. Я этот шланг с железиной на конце срезал у станции для подметок, а мать решила его продать, чтобы купить еды. И еще помню, как мы с матерью вдвоем хоронили мою младшую сестренку Галочку, умершую от истощения и простуды. Мама не плакала почему-то, лишь брови у нее поднимались и опускались, поднимались и опускались. Мне и сейчас порой снятся собачьи голоса врагов, стрельба и бомбежка. Вчера ночью проснулся с криком и Славку напугал – почудилось, будто бомбят наш Ейск и некуда спрятаться, а на самом деле это в ущелье над нами посыпался камень.
