Арон Ральстон - 127 часов. Между молотом и наковальней
Поговорив с капитаном Кайлом Эккером, моя подруга Рейчел Палвер звонит Элиоту, и ее голос звенит от волнения:
— Они нашли Арона! Ты сидишь?
— Да, конечно, — врет Элиот, вышагивая по гостиной дома на Спрюс-стрит.
— Он жив, но… отрезал себе руку.
Мышцы Элиота застывают, он торчит истуканом посреди комнаты. Все, что он может сказать, это:
— Ёлы-палы, лучше бы я сидел.
Сразу после приземления пилот Терри Мерсер вызывает автоцистерну из поисково-спасательной группы округа Гранд. Вертолет ПСС в районе Моаба летает на достаточное количество вызовов, чтобы у местной команды спасателей был запас горючего в малом танкере. Один из руководителей группы спасателей, Бего Герхарт, ведет заправщик в больницу, поскольку у Терри не хватает топлива, чтобы взлететь и добраться до аэропорта всего в шестнадцати километрах к северу от города. Когда вертолет заправляется, рейнджер Стив просит детектива Фанка и сержанта Ветере забрать из больницы сумку-холодильник и наполнить ее льдом. Врач скорой помощи доктор Бобби Хиггинс хочет знать, нельзя ли спасти мою руку, а потом, может, и приживить. Следующее задание Грега и Митча — вернуться в каньон Блю-Джон, найти место, где я застрял, и забрать оттуда мою отрубленную правую руку. Митч не хочет лететь ни минуты дольше, чем нужно, чтобы вернуться в машину, оставленную в начале тропы, поэтому Терри кричит Бего, который привел автоцистерну:
— Эй, не хочешь прокатиться?
Бего готов к поездке и присоединяется к Грегу на заднем сиденье вертолета для пятнадцатиминутного полета обратно к каньону Хорсшу. Терри высаживает Митча в начале тропы в четыре тридцать пополудни, а затем Терри, Грег и Бего отправляются на поиски щели. У них есть карта, которую я дал Стиву, Бего знает эту область, и им удается приземлиться точно на холмик из песчаника над скрытой щелью. Оказавшись в каньоне, Терри чувствует себя не в своей тарелке, но Бего, у которого больше опыта хождения по каньонам, тренирует его по ходу дела. Они считают, что для подъема булыжника с моей руки понадобятся все трое. Они лезут вниз мимо сброса у входа, бегом преодолевают ряд каменных пробок, протискиваются через извилистую узкую часть и через пять минут подходят к сооружению из веревки и стропы, свисающему с каменного зуба. Похоже, то самое место.
Спустившись вниз с края сброса, троица легко определяет, что они не смогут сдвинуть каменную пробку без серьезной техники. Валун не лежит на земле, как они представляли себе сначала, а заклинен между стенами. По оценкам спасателей, вес пробки ближе к полутонне, чем к описанным мною ста килограммам. В настоящий момент разлагающиеся останки моей давно уже мертвой руки забрать отсюда невозможно. После того как Грег делает несколько фотографий в качестве доказательства, они собирают желтую стропу, желто-зеленую веревку и другие следы моего шестидневного пребывания в этой дыре и карабкаются назад, вверх по трещине, к вертолету. Внизу, за их спинами, остаются свежие пятна крови на стене каньона, там, где моя рука раздавлена упавшей каменной пробкой.
После бессчетных часов без сознания я прихожу в себя. Я лежу в темной больничной палате, сквозь прозрачные занавески на окне слева от меня светит лампа дневного света с сестринского поста. Мой взгляд затуманен, но я вижу, что один. Перед тем как снова потерять сознание, я успеваю подумать одну-единственную мысль: «Я жив».
Через некоторое время я снова просыпаюсь. Медсестра заходит ко мне в комнату и бодрым голосом говорит:
— Мне послышался какой-то шорох.
— Я жив, — выпаливаю я.
Я знаю, что жив, потому что у меня все болит. У меня болит правая рука, ноги болят, левая кисть болит; фактически на моем теле трудно найти участок, который бы не болел.
— Да, вы живы. Ваша мама будет счастлива узнать об этом, когда вернется.
— Мама? — говорю я, и мой голос тонок и слаб, чуть громче шепота.
С этим словом из меня исходит поток любви, который проливается насквозь, переполняя затуманенный наркозом мозг и выпуская на свободу бурные рыдания.
Мамочка.
Мне больно плакать, но я не могу остановиться. Когда слезы отступают, я вижу часы на стене, но не могу разглядеть время. Кто-то вынул мои контактные линзы. Я прищуриваюсь и различаю обе стрелки часов, они указывают куда-то налево вниз. То ли семь тридцать с чем-то, то ли восемь тридцать с чем-то. Всего четыре часа с тех пор, как меня спасли. До Моаба из Денвера ехать по крайней мере часов семь. Несмотря на успокоительные лекарства, голова соображает достаточно хорошо, чтобы видеть математическую оплошность.
— Она вернется. Она была тут всю прошлую ночь после вашей операции. Наверное, она ушла позавтракать и будет через полчаса или около того.
Прошлой ночью? Завтрак? Я надолго задумываюсь над этими понятиями, озадаченный и усталый. Должно быть, сейчас утро.
— Какой сегодня день?
— Сейчас утро пятницы, — объясняет медсестра.
Она заканчивает свои дела, двигаясь точными движениями рядом с моей кроватью.
— А, — говорю я, но это звучит как тихий стон.
Я озадачен тем, что не могу связать вместе какие-либо события с тех пор, как потерял сознание на столе в операционной. Кажется, что я просто моргнул, и тут же очутился в другой комнате. От Денвера до Моаба далеко. Может, мама летела сюда?
— А как она добралась так быстро? — удается мне выдавить из пересохшего горла.
— Откуда приехала?
— Из Денвера.
— Сюда ехать всего четыре с половиной или пять часов.
— Пять часов? Этого не может быть. Пять часов до Моаба?
— А! Так вы, мой дорогой, не в Моабе, вы в Гранд-Джанкшн. Вас перевезли сюда прошлой ночью.
— О господи, — бормочу я, стараясь сориентироваться.
Я не помню этого перелета, только тот удивительный бросок на вертолете. Но Гранд-Джанкшн — это да, это я понял. Я в Колорадо.
Я обездвижен от истощения, что, в общем, неплохо, с учетом того, что меня окружает полный осьминожий набор трубочек, изолированных проводов и прочих неестественных щупалец, они тянутся по простыне к разным частям моих рук и головы. Предпринять дальнейшие исследования окружающего мира я не успеваю и снова теряю сознание.
Когда я прихожу в себя в следующий раз, около меня сидит Сью Досс. При ее виде я испытываю радость и чувство уюта. Сью говорит — со своим техасским выговором:
— Твоя мама снаружи, — и выходит за дверь, чтобы позвать маму.
Мама входит в палату интенсивной терапии. В резком свете дневных ламп, встроенных в потолок, она озарена сиянием. Я не могу различить ее лица, но вижу, как она делает два шага, чтобы встать около меня с левой стороны. Поднимаю левую руку, и она сжимает ее обеими ладонями. У нее прохладные, мягкие и немного дрожащие ладони. Она наклоняется и целует меня в лоб. Вблизи я вижу, сколько беспокойства причинил своей матери, и, хотя едва в состоянии говорить, я выдавливаю из себя:
