Михаил Ромм - Штурм Пика Сталина
Этот старый и угрюмый конь – несомненный философ. Он исповедует пессимистический фатализм. Его мировоззрение можно выразить в краткой сентенции: «люди конечно народ подлый но их приходится слушаться». Федька позволяет себе иногда не большую браваду: когда я сажусь на него, он косит глазом скалит зубы. Однако это скорее привычный ритуал, чем настоящий протест.
У Федьки неплохая «тропота» – нечто вроде быстрого походного шага. Но этим и исчерпывается репертуар его аллюров Рысь его невыносима и грозит седоку немедленным смещением почек. При переходе в галоп и в карьер поступательное движение как-то странно замедляется – Федька скачет больше вверх чем вперёд.
Час езды на Федьке – и у самого опытного ездока некоторые части тела начинают «скучать». А я, стараясь не от стать от Марковского и Горбунова, трясусь на нём уже целый день.
И все же он прекрасен – этот верховой поход по Алаю. Воз дух напоён запахом полыни. Седой ковыль стелется под ногам) лошадей. Солнце садится в облака и пронизывает их снопам! своих лучей. Бледное золото заката заливает скалистую гряд:
Алая. Она теряет свою тяжесть, свой рельеф, свою материальность. Она вычерчивается в небе воздушным, реющим контуром Вершины Заалая скрыты в тучах. Сквозь их пелену иногда прорывается часть отвесной стены или фирновое поле. Снег отражает закат, и горы кажутся изваянными из бледнорозового алебастра.
Мы проезжаем мимо небольшого озерка, поросшего камышом Закатное небо отражается в нём, как в зеркале. Камыш кладёт на розовую поверхность воды тёмные полосы тени.
Солнце заходит. В вечернем небе загораются бледные звезды. Мы подъезжаем к реке. Уже стемнело. В оглушительном рёве потока тонут наши голоса. Где-то здесь должен стоять лагерем наш караван.
Едем вниз по руслу, всматриваясь в темноту. На том берег показывается сигнальный огонёк. Кто-то размахивает фонарём Мы осторожно переправляемся через реку.
Шесть палаток расставлены в два ряда. Сложенный штабели груз покрыт брезентом. В казане варится ужин. За палаткам" тёмными шерстистыми грудами лежат верблюды. Время от времени они тяжело и как бы обиженно вздыхают. Доносится мерный хруст – лошади жуют траву. И над всем этим – чёрный бapхaт неба, расшитый серебром созвездий…
На второй день похода я решаю отдохнуть от федькиных аллюров. Мы идём пешком с Шияновым и Капланом. Шагаем за караваном с раннего утра и до темноты.
Мы беседуем. Шиянов говорит о своей работе… Шиянов – техник по испытанию самолётов. Конструкции и детали самолётов, методы их испытания, техника управления, особенности лётчиков, случаи из лётной практики – вот основные темы нашей беседы.
Несколько меньше говорит Шиянов о спорте. О боксе, акробатике, лыжах, альпинизме.
Каплан ведёт ожесточённую и беспрерывную борьбу с караванщиками – киргизами. Утром ему надо следить за тем, чтобы его кинокамеру завьючили поверх других вещей и при этом не опрокинули и не повредили верёвками. Вечером – чтобы её осторожно сняли с верблюда, те ударив о землю. Днём – чтобы караванщики, время от времени «присаживающиеся» на верблюдов, не взгромоздились на неё.
Камера была импортная. Сначала Каплан пытался объяснить это киргизам. Потом, поняв безнадёжность своих попыток, он всякий раз, как караванщики брались за неё, просто кричал во все горло:
– Франция! Германия! Франция! Германия! Эти непонятные слова возымели своё действие. Караванщики стали обращаться с камерой менее варварски, чем с другим багажом, а Каплана звали «Франсгерман».
На третьи сутки мы разбили лагерь у Гумбез-Мазара, недалеко от киргизского кишлака.
С утра мимо нас стали ездить киргизы из ближайших кишлаков. Оказывается, в Дараут-Кургане – съезд председателей сельсоветов и колхозов.
Караванщики отказываются вести наш караван дальше. Мы Удивлены. Начинаются переговоры. Караванщики с жаром что-то рассказывают. Часто повторяется слово «арпа» – ячмень. К сожалению, никто из нас толком не понимает по-киргизски. Из кишлака приходят ещё два киргиза и присоединяются к беседе с таким азартом, словно они кровно заинтересованы в деле.
Не менее часа проходит в этом оригинальном споре, в котором стороны не понимают друг друга. Наконец один из караванщиков совершенно неожиданно вынимает из кармана письмо Гетье к Горбунову, которое сразу все разъясняет. Оказывается, группа Гетье не имела ячменя для расплаты за верблюдов. Наши караванщики были наняты не для нас, а для того, чтобы перевезти этот ячмень из Бордобы в Гумбез-Мазар. Елдаш, приведший в Бордобу наш караван, ни слова нам об этом не сказал. Мы были в полной уверенности, что караван прислан нам для перехода в Алтын-Мазар.
Таким образом караванщики опять не получили ячменя за перевозку грузов Гетье и не знали, как мы будем с ними расплачиваться.
Характерно, что записка Гетье была извлечена из кармана только после часового бесплодного словопрения. Впоследствии это повторялось не раз: очевидно, сказывалась непривычка кочевых киргизов к писаному и печатному слову.
Положение создавалось довольно затруднительное. Киргизы явно потеряли к нам доверие. Если не удастся уговорить их идти дальше, мы застрянем со всем нашим грузом в Гумбез-Мазаре на неопределённое время.
Горбунов сидит на земле, поджав под себя ноги, не торопясь ведёт разговор, разъясняет, убеждает, уговаривает. Один из приехавших из кишлаков киргизов оказывается председателем колхоза, в котором состоят наши караванщики.
Дело постепенно улаживается. Николай Петрович договаривается о цене и сроках расплаты. Нам приводят других верблюдов и других караванщиков.
Рано утром Марковский и Милей седлают лошадей, расстаются с нами и пускаются в обратную дорогу. Они хотят за один переход отмахать 80 километров и к вечеру быть в Бордобе. Я незаметно подкидываю Марковскому в седельную сумку две банки сгущённого молока: суровый исследователь питает слабость к этому лакомству.
Мы продолжаем наш путь по Алаю. Вскоре нам предстоит покинуть Алайскую долину и свернуть к югу в ущелье Терс-Агар, ведущее к Алтын-Мазару. Это нас радует. Однообразный пейзаж чукуров нам порядком надоел.
Мы приближаемся к повороту. Но ещё бесконечно долго мы огибаем подножье горы, за которой начинается Терс-Агарское ущелье.
На холме стоит большой мазар, могила мусульманского святого – глиняная постройка правильной кубической формы без окон, с небольшими деревянными дверями. Стены и пол устланы коврами, снаружи мазар украшен черепами кииков и архаров и хвостами яков и лошадей, укреплёнными на высоком древке. Тысячелетней древностью степных кочевий веет от этой суровой могилы, сторожащей простор Алая.
