Евгений Кравченко - С Антарктидой — только на Вы
В пилотской кабине, несмотря на включенный на полную мощность обогрев, заметно холодает. Начинают мерзнуть ноги. Поскольку горячим воздухом обдувается только лобовое остекление кабины, боковые стекла затягивает изморозь.
Очищаем их плексигласовыми скребками, но это мало помогает. Почти физически ощущаю, как меняется обстановка за бортом. Небо приобретает какой-то жесткий оттенок, его празднично-синий цвет становится желто-пепельным. Дышать становится все труднее — мы на высоте 3800 метров.
«Комсомольская» появляется в поле зрения точно по расчетам Серегина. Миньков, стоящий за креслом Межевых, замечает ее первым.
— Слева, 30°, «Комсомольская», — подсказывает он мне. Перевожу взгляд в указанном направлении и замечаю на фоне ледника еле видимые черные черточки. Проходим над «Комсомольской». Пусто. Черточки оказались исхлестанными ветрами радиоантеннами.
Ну да, ладно, спасибо и за то, что антенны остались — хоть какой-то ориентир. Впрочем, Бойко постоянно держит связь с «Мирным» и «Востоком», и это создает иллюзию полного благополучия нашего рейса.
Костырев берет управление на себя, Миньков занимает мое кресло. Выхожу в кабину к пассажирам. Они спят. Ровный гул двигателей убаюкивает, машина идет мягко, в иллюминаторах одуряющее однообразие ледовой пустыни — ну как тут не задремать. Достаю термос, наливаю кружку горячего кофе. «Все, как в Арктике», — отмечаю я и ловлю себя на том, что первый полет в глубь Шестого континента меня пока слегка разочаровывает. Я не ощущаю никакой оторванности от людей, белая пустыня, которая в начале полета слегка поразила своей безжизненностью, стала привычной. В Сибири тоже, бывало, летишь, летишь, и на сотни километров — никого, но там хоть леса, реки, сопки радуют глаз. Единственное, что мешает всему твоему существу окончательно уверовать в добродушие Антарктиды, так это опыт, наработанный в Арктике, и предостережения тех, кто здесь уже работал. Знал бы я наперед тогда, какого зверя мысленно дразню...
Санный след вывел точно к «Востоку». Прошли над станцией. Нас уже ждали. Взлетели вверх ракеты, люди внизу размахивали руками. Костырев развернул машину влево, вывел ее в створ посадочной полосы.
— Скорость держи побольше, Михаил Васильевич, давление здесь низкое, воздух разрежен, можешь свалиться, — советы Минькова предельно лаконичны. Ил-14 стремительно шел к полосе. Да, именно стремительно. По приборам Костырев четко выдерживал предпосадочную скорость, рекомендованную в Руководстве по летной эксплуатации — 180-200 км/ч и перед приземлением 145-150 км/ч, но относительно «земли» наша машина летела километров на 30 в час быстрее. Я чувствовал, как нарастает напряжение в кабине, но вот лыжи коснулись снега — мы прилетели. Подрулили поближе к станции — двум домикам, засыпанным снегом, большому длинному дому, похожему на барак.
Нас встретили радостно, если не сказать восторженно. Посыпались вопросы: как там в «Мирном», как на корабле, какие каюты, чем кормят и т.д. Началась разгрузка самолета. И тут я заметил, что «восточники» двигаются будто в замедленном кино. Сгоряча забыв предостережения Минькова, схватил ящик, попытался отнести в дом и... не смог. По легким вдруг словно кто-то ударил чем-то холодным, тяжелым и безвкусным. Я хватал воздух ртом, всем существом своим и не мог протолкнуть его в себя. Опершись на стремянку, попытался успокоить дыхание, но организм жил здесь по каким-то своим законам. Сердце колотилось, в глазах потемнело. Воздух без запаха, вымороженный, будто сотканный из мельчайших иголок, обжигал губы, рот, горло, и я почему-то почувствовал себя рыбой, вытащенной из привычной среды обитания.
— Иди в дом, — сказал Миньков, — там отдышишься.
В домике, отапливаемом масляными радиаторами, было холодно, но здесь уже не было угрозы обморозить бронхи и легкие. Рядом со мной вскоре заняли места те, кто прилетел нашим рейсом. Высота в 3480 метров брала свое, требуя уважения и осторожного обращения. Хорошо еще, что было лето и стояла, по меркам «Востока», теплая погода — мороз всего в 39°.
Овладел собой быстро — молодость, неизношенный организм помогли справиться с непривычной обстановкой — и я пошел к самолету руководить загрузкой. Солнце сияло ярко, но лица «восточников», проживших здесь год, были землисто-серыми, под глазами — синяя отечность, губы бледные. Все это — следствие жизни в обедненной кислородом атмосфере.
— Здесь хочется дышать быстро, а нужно — медленно, — посоветовал мне кто-то из старожилов «Востока». — Воздух в легкие надо как бы цедить через шерстяную маску или шарф, что вначале делать непросто, но, если хочешь летать сюда, учись дышать. Это самая главная наука. И не суетись, делай все медленно.
Подошел Миньков, окликнул Костырева и меня:
— Пошли, прогуляемся, артель.
Мыс Костыревым недоуменно переглянулись и потопали за Миньковым. Он неспеша пошел в том направлении, куда нам предстояло взлетать. Когда мы поравнялись с ним, он улыбнулся:
— Это я по старой привычке. На «Востоке» в нашем летном деле многое придется делать не так, как в «Мирном». Давление здесь низкое — 450-470 мм ртутного столба, аэродром высотный, воздух разреженный, машину держит плохо. Нехватка кислорода заставляет задыхаться не только людей, но и двигатели. На уровне моря их приемистость дает себя знать через пять секунд, здесь — через пятнадцать — двадцать. Значит, на посадке и на взлете вам надо менять стереотип поведения, ломать привычную схему действий. В «Мирном», если ты заметишь препятствие на полосе за тридцать — сорок метров, даешь «по газам» и движки успевают выйти на взлетную мощность. Здесь же прогнозировать ситуацию надо метров за сто пятьдесят, иначе ничего не успеешь сделать, и будешь битым. Поэтому перед посадкой пройдите над полосой, посмотрите, куда будете садиться. А перед взлетом можно и ножками по ней потопать.
Когда мы вернулись, улетавшие вместе с нами зимовщики уже прощались с теми, кто оставался на «Востоке». Кое у кого из отбывающих домой я уловил слезы в глазах. Огляделся вокруг, подумал: «Из-за чего здесь плакать? Бежать отсюда надо, и как можно скорее». Лишь много позже я понял, как был неправ...
Взлетели без помарок. Машина вела себя так, как и предсказывал Миньков: длинный разбег, отрыв, медленный набор высоты, которую приходилось «наскребать» по метру. Такой взлет требовал ювелирной точности пилотирования, и Костырев с Миньковым продемонстрировали ее во всей красе. Развернулись, пошли домой.
Наше возвращение оказалось совершенно обыденным и слегка даже разочаровало меня: погода хорошая, связь отличная, катимся к «Мирному» как с горки. Прилетели, вышли из самолета, и вдруг словно кто-то сдавил виски, голова стала болеть, и это была незнакомая боль.
