Хайнц Конзалик - Человек-землетрясение
– Как договорились, – хмуро проговорил Фиссани. – Принес?
– Нет.
– Я размозжу твою дурацкую башку об стенку! – прорычал Фиссани. – Мои клиенты в очереди стоят. Почему у тебя ничего нет?
– Потому что у меня появилось кое-что новенькое. – После глотка кальвадоса коротышка с удовольствием икнул и поднял, как учитель, палец: внимание, друг мой. – Четыре ампулы!
– Идиот! Я же не уличный торговец!
– Эти четыре стеклянные капельки унесут на шестнадцать небес. Они действуют в четыре раза сильнее, чем старое средство. Совершенно новый состав, Пьеро. Подносишь, вкалываешь – и через десять минут являются ангелы и поют под арфу грешные песни. Я уже попробовал у Жака Доменье. Ты ведь знаешь Жака. Ему нужно тройную дозу, чтобы вообще прямо смотреть. Раз, нажал, щелкнул языком – и через пять минут он мог бы изнасиловать целый кинофестиваль. Фантастическая штука, Пьеро. Но у меня только четыре ампулы. Вся партия прибудет на следующей неделе, а это на пробу, для хороших друзей, понимаешь. Четыре штуки за две тысячи франков.
– У тебя нарыв в голове! – глухо проворчал Фиссани. – Как я их буду продавать?
– Никак. Вложи деньги в рекламу. Пусть твои клиенты уколются на пробу. На следующей неделе можешь с них требовать сколько угодно. Они тебе каждую ампулу в тысячефранковые бумажки обернут! Я тебе обещаю: такого средства еще никогда не было…
Боб Баррайс напряженно прислушивался, не поворачивая головы и не смотря в сторону. Но он слышал, пока допивал свою рюмку абсента, как мужчина рядом с ним, по имени Пьеро, отсчитал деньги, как они тихо шуршали, пока их пересчитывал коротышка, и как по стойке был передвинут сверточек.
«Четырехкратное действие, – пронеслось у Боба в голове. – Вот спасение! С этими четырьмя ампулами можно скоротать шесть дней. Потом поступят проклятые деньги из Вреденхаузена, милость дяди Теодора опять снизойдет на нас, а я начну работать, потому что денег хватит не больше чем на десять дней. Я стану мужчиной-проституткой, это единственная работа, которую я умею делать, – буду сопровождать пожилых богатых дам, подогревать в постели их потухающее желание. Чем не работа – тореро для неповоротливых телок. Канны наводнены такими. Они сидят на улицах под навесами кафе, провожают взглядами молодых мужчин, но смотрят не на их лица, а пониже, на рельеф обтягивающих штанов, как пауки взглядами затягивают свои жертвы. Их банковские счета так же доступны, как их ляжки… С ними я заработаю покой Клодетт. Дважды две увядшие груди – против волшебного тела Клодетт… На фоне этого обмена меркнет последняя внутренняя гордость. Я продаю счастье – разве это бесчестно?»
Он поставил свою рюмку, когда Пьеро Фиссани соскользнул с табурета, метнул «папе» монету через стойку и покинул бистро. Боб Баррайс тоже расплатился и быстро, но стараясь не привлекать к себе внимания, вышел вслед за худощавым смуглым мужчиной. Коротышка с бегающими глазами сразу подскочил к телефону в углу заведения.
– Они уже в пути, месье! – прокричал он в старую черную трубку. – Минуту назад ушли.
– Браво! – сказал Чокки и кивнул Лундтхайму и Шуману. Вилькес был занят другим – на моторной яхте он плавал по морю с тремя шведками и мучился над проблемой, сможет ли он соответствовать ожиданиям трехкратной потенции. – Приходите забрать вашу тысячу франков, Поль!
Чокки повесил трубку. Лундтхайм пил девятую рюмку коньяку и был уже основательно под градусом.
– У меня полные штаны… – неуверенно проговорил он. – Медикамент находится еще в стадии опытов на животных.
– Боб и есть животное. Хищник. Иначе его нельзя рассматривать.
– Я не знаю, смогу ли справиться с ролью убийцы!
– Кто, кто, ты? – Чокки снова налил ему полную рюмку. – Ты что, вводил ему наркотик, или он сам себя колет?
– Сам.
– Ты оказываешь давление на его поступки?
– Нет.
– Тогда чего ты хнычешь?
– Существует такая моральная категория, как совесть, Чокк.
– Мораль! – Чокки посмотрел на Шумана. Тот держался нейтрально, но чувствовалось, что ему тоже не по себе. – Вечно эти иностранные слова! Пока в десятках мест на планете одновременно приносятся в жертву дурацким политическим идеям тысячи людей, пока существуют войны, миллиарды зарабатывают на оружии (мой старик не отстает), пока первые убийцы в этих войнах награждаются орденами и зовутся героями, пока полководцам ставят памятники и каждый год возлагают к ним цветы, пока это изолгавшееся общество признает убийц в роли государственных деятелей, принимает и поддерживает их, чтобы они могли и дальше убивать, слово «мораль» остается продажной девкой, которую может использовать каждый, кто заплатит. Я заплатил – так что могу насиловать. Чем я отличаюсь от государственных деятелей и крупных промышленников? Я своему старикану четко сказал: «Пока ты заседаешь в разных обществах защиты мира, а твои заводы прокатывают сталь для танков и пушек, ты для меня проститутка». И что ответил старый господин? Он рассмеялся! – Чокки развернул Лундтхайма, который отвернулся, как будто его сейчас вырвет от отвращения. – Совсем другое дело – сострадание! Сострадание – это что-то великое, благородное, гуманное. Но при слове «гуманный» я опять вздрагиваю. Кто испытывает сострадание к Бобу Баррайсу? Лундтхайм?
Эрвин Лундтхайм молча встал и вышел, слегка покачиваясь, как на корабле при среднем волнении.
– Шуман?
Ганс-Георг Шуман не убежал, но смотрел мимо Чокки на террасу отеля. В пальмовых кронах шелестел ветер с моря.
– Тоже без ответа! – Чокки откинулся на диванчике. – Я вам скажу: я испытываю сострадание к Бобу Баррайсу. Но это сострадание к подстреленному зверю. Ни один охотник не будет увиливать от последнего, добивающего выстрела…
Фиссани недалеко ушел со своими ампулами.
Уверенно он направил свои шаги в тот район Канн, который посещается туристами только в поисках живописной экзотики. Этим изящным выражением обозначают запустение и бедность, грязь и ветхость смирившиеся с судьбой. Тот, кто прозябает здесь, привык зарабатывать деньги, выставляя напоказ драные платья, немытые ноги, грязное белье на веревках, зловоние, доносящееся из открытых дверей, кучу замызганных детей, играющих с пылью, как другие дети с дорогостоящей железной дорогой.
Здесь Фиссани остановился, как бы разыскивая номер дома, потом медленно пошел дальше, давая Бобу достаточно времени свыкнуться с мыслью, что он становится уличным грабителем.
Нелегок шаг от наследника Баррайсов до бандита.
Боб медлил, даже когда местность стала такой мрачной, что удар в затылок не вызвал бы никакой реакции окружения. Фиссани даже остановился и вытащил маленький сверток из кармана, завернутый в бумагу и перевязанный шнурочком.
