Василий Ардаматский - Грант вызывает Москву.
— Я не разобрал, о ком вы говорите? — наивно начал отступление Григоренко.
— Ах, не разобрали? Грант! Грант! Разобрали? — Релинк показал Бульдогу на Григоренко и сказал: — У него что–то плохо со слухом, посмотри.
Бульдог быстро подошел к Григоренко и с ходу ударил его кулаком в лицо. Григоренко отлетел в угол комнаты и упал, опрокидывая стулья. Второй гестаповец поднял его и усадил на стул посреди комнаты.
Григоренко осмотрелся по сторонам и остановил отупело–испуганный взгляд на Бульдоге, который уже, как прежде, сидел в кресле у стены.
— Сюда, сюда смотри, красная сволочь! — крикнул Релинк по–немецки.
Григоренко послушно повернул лицо к нему.
— Э, ты, я вижу, понимаешь по–немецки. Приятная новость.
Григоренко действительно последнее время уже неплохо понимал по–немецки и сам пытался разговаривать.
С этой минуты Релинк допрашивал его по–немецки. И хотя он часто вынужден был прибегать к помощи переводчика, чтобы уточнить сказанное арестованным, все же так ему работать было удобнее: полный перевод допроса очень замедлял его темп.
— Так что же вы скажете нам, Григоренко, по поводу Гранта? — спокойно спросил Релинк.
— Не знаю я никакого Гранта, — мотнул головой Григоренко. Он решил, что гестаповцы знают откуда–то только это кодированное название их группы, и думают, что это чье–то имя, и ловят его теперь на этот голый крючок.
— Ах, не знаете! — Релинк сделал знак Бульдогу, и тот, на раз не спеша, пошел к Григоренко.
— Погодите! — закричал Григоренко. Релинк жестом остановил Бульдога.
— Хорошо, подождем немного. А пока чисто теоретический вопрос: может так быть, что Грант знает вас, а вы его не знаете?
— Конечно, может, — поспешил ответить Григоренко. — Мало ли кто может меня знать!
— Вы такой популярный в этом городе человек?
— Я никакого Гранта не знаю.
По знаку Релинка стоявший позади Григоренко гестаповец быстрым выверенным движением скрутил ему руки за спину и привязал их там к спинке стула. Затем он прикрутил веревкой к ножкам стула и его ноги. Этот прием допроса Релинк называл «танец со стулом».
Перед Григоренко появился гестаповец с резиновым четырехгранным бруском в руках. Он методически и торопливо расстегнул все пуговицы своего кителя.
— Для начала медленный блюз без головы, — негромко распорядился Релинк.
Первый удар — по груди. Затем, сделав шаг с поворотом, гестаповец бил чуть ниже плеча, еще шаг с поворотом — и удар по шее. После третьего удара Григоренко обвис и начал падать вперед, но гестаповец удержал его за спинку стула. Еще шаг с поворотом — еще удар. Новый взмах бруска…
Григоренко закричал.
— Пусть дама немного отдохнет! Танец нелегкий, — сказал Релинк и, выйдя из–за стола, стал вплотную перед Григоренко.
— Не надо кричать и не надо обижаться. Ты же не знаешь, что это самый новый метод лечения туберкулеза.
Гестаповцы захохотали.
Взяв себе стул, Релинк сел лицом к лицу с Григоренко и спросил сочувственно:
— Больно? Ничего не поделаешь, не всякое лечение приятно. А теперь отвечай коротко и точно на мои вопросы. В каком году родился?
— В девятнадцатом, — прохрипел Григоренко.
— Где?
— В Харьковской области, село Федоровка.
— Значит, ты не местный житель?
— Нет.
— Как здесь очутился?
Григоренко не отвечал. Он только в это мгновение сообразил, что автоматически сообщил о себе подлинные данные, а в его версии, приготовленной на случай ареста, данные были совсем другие В спокойной обстановке, не оглушенный болью, может быть, он и смог бы как–то согласовать сообщенные им подлинные сведения с версией, но сейчас он лишь вспотел от страха.
— Я приехал сюда… еще перед войной… Послали на работу… Инструктором физкультуры… — запинаясь, проговорил Григоренко, и это было уже из версии.
— Так, так, — Релинк вернулся за свой стол. — Вот твой паспорт. Почему здесь нет положенной отметки о работе в этом городе?
Григоренко молчал, не понимая, как у них мог оказаться его паспорт, который он, уходя к партизанам, спрятал в старой квартире.
— Ну, ну, отвечай быстрее! — крикнул Релинк. — Где штамп о работе?
— Не успел поставить, — ответил Григоренко.
— Ах, не успел! А почему в паспорте совсем другое место рождения?
Григоренко молчал. Релинк снова подошел к нему вплотную.
— Плохо твое дело, очень плохо. Надо было, покидая свою старую квартиру, спрятать паспорт получше. Или не надо было отмечаться там в качестве постоянного жильца. И уж во всяком случае, следовало помнить, что сказано в твоем фальшивом паспорте. — Релинк обратился к гестаповцам: — Быстрый фокстрот!..
Через полчаса Григоренко без сознания унесли в камеру…
Релинк вызвал машину и вместе с двумя сотрудниками выехал на квартиру Шрагина. Это входило в разработанный им план операции «Олендорф против Гранта». Он ехал вполне довольный собой: пока все шло так, как он задумал.
Эмма Густавовна и Лиля были дома. Дверь открыла старуха. Она недоуменно и испуганно смотрела на ворвавшихся гестаповцев, не узнавая Релинка, который однажды был у нее в гостях.
— Эмма Густавовна, здравствуйте, — улыбнулся ей Релинк. — Можно к вам на минуту?
— Прошу, прошу, — засуетилась старуха, все еще не узнавая гостя.
Релинк решил напомнить ей о себе:
— Я очень сожалею, что с тех пор, как побывал у вас вместе с генералом Штроммом, больше не имел возможности воспользоваться вашим милым гостеприимством.
— Я тоже сожалею об этом, господин… — старуха замялась.
— Релинк.
Они прошли в гостиную.
— Ваша дочь дома? — спросил Релинк.
— Валяется в постели, — ворчливо ответила старуха.
— Позовите ее, пожалуйста, нам надо поговорить всем вместе.
Лиля вышла заспанная, со злым, мятым лицом и, не ответив на приветствие Релинка, села на диван.
— Где господин Шрагин? — спросил у нее Релинк.
— Наверное, на своем заводе, — ответила за дочь Эмма Густавовна. — А впрочем, кто его знает, он же нам никогда не говорит, куда идет.
— Нет, Эмма Густавовна, он не на заводе, — вздохнул Релинк, — Мы его сегодня утром арестовали.
Лиля схватилась рукой за горло и смотрела на Релинка полными ужаса глазами.
— Что я тебе говорила! — истерически крикнула ста–руха.
— Что вам говорила мама? — быстро спросил Релинк, не сводя глаз с Лили.
— Пусть она сама скажет, — еле слышно произнесла Лиля.
— Я говорила ей, что он темный и жестокий человек, — почти торжественно произнесла Эмма Густавовна.
— Почему у вас такое мнение? — повернулся к старухе
— Боже мой! — всплеснула она руками. — Два года прожить в семье и ни разу не показать себя человеком, у которого есть сердце.
