Геннадий Гусаченко - Покаяние
Капитан милиции положил трубку и посмотрел на меня укоряющее — уничтожающим взглядом, готовым испепелить в порошок.
— Два месяца весь Первореченский отдел выбивался из сил, а ты?! Просрал информацию Сивенку и Лайкову, чтобы эти чудаки на букву «эм» загребли жар чужими руками и пожинали лавры? П… ты! Что я тебе больше могу сказать? — со вздохом и с горечью в голосе проговорил Горват. Ругательно–оскорбительное слово он произнёс чисто по–хохляцки: через букву «э».
— П… ты, — повторил он, отбрасывая рапорт. — Сходи теперь с ним в туалет…
Тем временем «чудаки на букву эм» быстренько скатались за девицей, забрали из школы и отвезли в отдел кадров флота. Там десятиклассница из многих фото на личных делах «сверхсрочников» опознала мичмана Жесткова — боцмана крейсера «Адмирал Сенявин». Свои жертвы он убивал кортиком.
Сивенку за раскрытие убийств и задержание особо опасного преступника присвоили звание полковника, а Лайкову капитана. И наградили орденами Красной Звезды.
Ваше благородие, госпожа удача!
Для кого вы добрая, а к кому иначе.
Письмецо в конверте подожди, не рви,
Не везёт мне с орденом, повезёт в любви…
Мне только и оставалось, что, переиначив слова, напевать песню таможенника из фильма «Белое солнце пустыни». Держал я жар–птицу за хвост, но глупо упустил. Даже пёрышка не осталось. Конечно, не ради славы и ордена пришёл я на работу в уголовный розыск, но кто не мечтает о награде?
Подавленный утратой оперативной информации, я с унылым видом брёл по проспекту Сто лет Владивостоку и столкнулся с первым электромехаником китобойной базы «Дальний Восток» Бакшеевым Анатолием Михайловичем, которому в своё время помог приструнить скандальных соседей–пьяниц. Он затащил меня к себе домой, угодливо распахнул холодильник.
— Что будем пить? Коньяк? Виски? Ром? Ликёр? Вино? Водку?
— От рюмки коньяка, пожалуй, не откажусь…
— Что такой грустный? Неприятности на работе?
Я рассказал ему, как подло обошлись со мной старшие товарищи.
— Так тошно, что хочется бросить всё и уйти куда–нибудь… В школу… Учителем… Или опять в море на китобойце…
— И правильно! Ты же моряк в душе. И дороги твои — в морях. Приходи ко мне, устрою на лучшее место. На плавбазе условия лучше, чем на китобойцах.
Я и не предполагал, что слова Бакшеева так скоро обернутся реальностью.
За беседой с хорошим человеком и бывалым китобоем бутылка «Арарата» незаметно опустела. Я засобирался домой. На улице шумел дождь. Когда я набрасывал на себя плащ, Бакшеев увидел на поясе пистолет в кобуре.
— Ты выпивши… Может, оставишь оружие у меня?
Несколько мгновений я колебался в принятии решения: оставить — не оставить.
Мгновения определяют ход жизни.
— Нет, не могу…
— Ну, как знаешь…
Холодный ноябрьский ветер хлестал струями дождя по плащу и шляпе. Я тащился в полутьме, обходя лужи и стараясь не заляпать грязью брюки новенького, модного костюма, сшитого в ателье «на заказ» у мастера–закройщика. Вдруг меня окружили трое.
— Мужик, дай закурить, — грубо остановили они меня.
Я вытащил пачку «Беломорканала», достал из неё три папиросы. Стоящий справа вырвал пачку из рук.
— Давай все!
— Э, парни… Так не делается…
— Что, в хавальник захотел?! А ну, Колян, сдёрни с него плащец для меня. Шляпчонку себе подгони. А костюмчик Вовану я обещал… Что стоишь, фофан? Не понял, что ли? Сымай барахлишко и в темпе!
— Послушайте, вы, урки… Я — опер Первореченского угро… В другой раз вы уже лежали бы у меня мордами в грязь, но сегодня я и сам бухой, нет у меня желания рамцы с вами разводить. Идите, куда шли, и впредь мне больше не попадайтесь…
— Во! Мусор! Попался, легавый! Сейчас сам будешь грязь хавать! Бей его!
Я выхватил пистолет, передёрнул затвор.
— Стоять! Буду стрелять!
— На понт берёшь, начальник! На, мусор, получай!
Парень, стоящий напротив меня, пнул ногой, пытаясь выбить пистолет из руки. Это лишь в современных мыльно–оперных сериалах менты осторожничают с пистолетами на вытянутых руках. Настоящие опера прижимают пистолет к поясу над бедром, тогда его не выбить ни рукой, ни пинком. Во всяком случае, так меня учил Данилин, а уж он–то знает, как надо. Сильный пинок грабителя не достиг цели: пистолет остался в руке. Избегая его новой попытки завладеть оружием, я отступил назад, запнулся за бугорок размытой дождём глины и упал навзничь в неглубокую яму, полную воды. Шакалы в человечьем обличье набросились на меня всем скопом, стали топить. Я хлебанул грязной жижи, перед глазами поплыли красные круги и бессознательно, инстинктивно, я выбросил руку с пистолетом вверх, не глядя и плохо соображая, начал палить.
Выстрелы разметали нападавших. Двое убежали, а тот, который грозился заставить меня грязь хавать, замешкался на бровке ямы, заелозил, скользя, на глине. Тут я его и ухватил за штанину. Первый удар пришёлся рукояткой пистолета грабителю в спину. Второй по голове. Третий споднизу в челюсть. Обозлённый за извазюканную в грязи одежду, я бил его пистолетом по лицу жестоко и немилосердно. Я вымещал на нём одном свою накопившуюся злобу на всех преступников, не дающих нормальным людям спокойно жить. Я мстил ему за убитых девушек, за Ольгу, у которой украли паспорт и деньги, за студента, ограбленного Макрушиным, за всех потерпевших и пострадавших от мерзких рук преступной швали. Я раздвинул ему стволом пистолета рот, и ломая зубы, затолкал в него мокрую пачку папирос.
— Хотел курить? Кури, гад! На, кури! — с придыхом, захлёбываясь неукротимой яростью, хрипел я. Наконец, выдохся и обессилено поднялся. Пистолет в руке — комок грязи. Куда–то улетела выскочившая из него при ударе обойма. Плевать на неё! Запасная была. Родная в сейфе лежит.
Из окон дома струился свет, включенный встревоженными жильцами, разбуженными выстрелами и криками. Грабитель замычал нечленораздельно и сел. По лицу его струилась не то грязь, не то кровь. Тащить его в отдел, находясь при этом в нетрезвом виде, значит, наказать самого себя.
— Ты, скотина безрогая! Ещё хочешь курить? Нет? Надолго запомнишь, тварь, как ты сегодня накурился… Домой доберёшься? Или тебя в трезвяк отправить?
Грабитель, ещё минуту назад пытавшийся раздеть меня и отобрать пистолет, замотал разбитой башкой. Пробормотал, еле ворочая языком:
— Не надо… в трезвяк… Дойду сам…
Я тоскливо смотрел на свой костюм — шедевр портновского искусства, годный теперь лишь на подстилку у двери, вытирать об него ноги вместо коврика. Тёмно–коричневый, не мнущийся материал. Воротник со стоечкой, нагрудный карманчик обшит полоской бархата. Брючки, слегка расклешённые внизу. И жилет с карманчиками для часов. Ни в жисть, работая за скудную зарплату в милиции, не пошить мне больше такого, потому как этот мне достался бесплатно совершенно случайно. Присел покурить вечерком на перевёрнутую вверх дном дырявую лодку, лежащую у воды на берегу бухты. Смотрю: что–то белеет под ней. Вытаскиваю: свёрток! В нём отрез чёрной, дорогой ткани, размеченной мелом закройщика. Или украдена и спрятана здесь. Или положена и забыта. С этим свёртком я весь день ходил по ателье, распрашивая портных о пропаже отреза. И такой мастер нашёлся по имени Леонид Владимирович. Жаль, фамилию тогда не спросил. Радости его не было предела. Костюм был заказан для жениха — сына влиятельного в городе человека, но отрез неожиданно исчез при загадочных обстоятельствах. До свадьбы оставались считанные дни, и Леонид Владимирович не находил себе места от свалившейся на него беды. Позже, снедаемый чувством благодарности, он за свои деньги приобрёл ткань, сшил костюм и подарил мне. Теперь этот костюм никакая химчистка не спасёт.
