Десмонд Бэгли - Письмо Виверо
На склоне холма, очищенном от деревьев, обнажилась голая скала, до этого скрытая под тонким слоем почвы, и на самом верху — Храм Юм Чака, гордо вырисовывающийся на фоне неба, выглядел теперь точно так, каким его когда-то увидел Виверо. Я отступил назад, чтобы охватить взглядом всю цепь холмов и посмотреть на то, что скрывалось за развалинами домика, после чего мною овладел священный ужас.
Потому что я увидел знак Виверо, начертанный горящим золотом на склонах холмов. Я никогда не был религиозным человеком, но в этот момент мои ноги стали ватными, я опустился на колени, и слезы навернулись мне на глаза. Оказавшийся на моем месте скептик, разумеется, объяснил бы все простым капризом солнечного освещения, игрой света и тени, вспомнил бы о подобных явлениях в других частях света, где необычные природные формации из горных пород хорошо известны, но скептик не прошел через то, что я пережил в этот день.
Это могло быть игрой света и тени, но тем не менее казалось полностью реальным — настолько реальным, словно являлось делом рук искусного скульптора. Садящееся солнце, прерывисто сияющее сквозь рваные облака, отбрасывало огненно-желтый свет вдоль цепи холмов и освещало огромную фигуру Христа Распятого. На руках, распростертых вдоль всей гряды, был виден каждый напряженный мускул, а шляпки гвоздей в ладонях отбрасывали глубокие тени. Широкая грудь сменялась впалым животом у подножия холма, и в боку, точно под ребрами, зияла глубокая рана, которую скептик счел бы за простую пещеру. Вся структура ребер была видна так же четко, как на рисунке из анатомического атласа, и создавалось впечатление, что эта могучая грудь раздалась для глубокого вдоха.
Но основное внимание к себе привлекало лицо. Огромная голова, склонившись на бок, покоилась на плече, и острые пики скал формировали терновый венец, четко вырисовывающийся на фоне темнеющего неба. Грубые мазки теней, опускающихся от носа до уголков рта, придавали лицу выражение глубокого страдания; полуприкрытые глаза смотрели на Кинтана Роо; и губы, казалось, были готовы раздвинуться, чтобы каменный голос произнес: «Или, Или! лама савахфани?»[11]
Я обнаружил, что руки мои трясутся, и теперь мне было легко представить, какое впечатление произвело это чудо на Виверо, человека взращенного в традициях веры более простой, но и более глубокой, чем наша. Неудивительно, что он хотел, чтобы его сыновья покорили город Уашуанок; неудивительно, что он сохранил все в секрете и снабдил свое письмо золотой приманкой. Если бы этот феномен был обнаружен во времена Виверо, то он несомненно стал бы одним из чудес христианского мира, и открывших его даже могли причислить к лику святых.
Вероятно, этот эффект проявлялся не каждый день и, наверное, зависел от определенного положения солнца и, возможно, даже от времени года. Майя, воспитанные на других изобразительных традициях и не имеющие представления о христианстве, могли даже не понять, что это такое. Но Виверо, несомненно, понял.
Находясь в каком-то трансе, я стоял на коленях посередине разрушенного лагеря и смотрел на великое чудо, столько веков скрывавшееся под покровом деревьев. На солнце набежало облако, и огромное лицо утратило свое выражение мягкой скорби, исказившись в мучительной агонии. Внезапно я почувствовал приступ сильного страха и закрыл глаза.
Поблизости раздался треск веток.
— Давай, возноси свои молитвы, Уил; ты занялся нужным делом, — произнес скрипучий голос.
Я открыл глаза и повернул голову. Рядом со мной стоял Гатт с револьвером в руке. Он выглядел так, словно все эти деревья упали ему на голову. От аккуратной утренней элегантности не осталось и следа, он потерял свой пиджак, рубашка была порвана и висела на нем клочьями, открывая волосатую грудь, покрытую кровавыми ссадинами. У брюк появились дыры на коленях, и пока он обходил вокруг меня, я заметил, что у него появилась легкая хромота и на одной ноге нет ботинка. Но все равно, он находился в лучшей форме, чем я, — у него было оружие!
Он потер рукой свою потную щеку, запачкав ее грязью, и поднял другую руку, в которой держал револьвер.
— Просто оставайся там, где стоишь, — на коленях. — Он прошел немного дальше и остановился прямо передо мной.
— Видел то, что у тебя за спиной? — спросил я тихо.
— Да, я видел это, — ответил он равнодушно. — Эффектное зрелище, не так ли? Лучше, чем гора Ричмор. — Он усмехнулся. — Думаешь, это тебе как-то поможет, Уил?
Я ничего не сказал, а просто посмотрел ему в глаза. Мачете лежало сбоку от меня, и я мог до него дотянуться, если бы немного нагнулся. Но вряд ли Гатт позволит мне зайти так далеко.
— Так, значит, ты молишься, малыш? Что ж, у тебя есть право. — Культурный налет из его речи исчез вместе с элегантностью одежды; он вернулся к своему примитивному началу. — Ты имеешь на это полное право, потому что я собираюсь убить тебя. Ты хочешь помолиться еще? Давай, начинай — пользуйся моей добротой.
Я по-прежнему не раскрывал рта, и он рассмеялся.
— Откусил себе язык? Тебе нечего сказать Джеку Гатту? Ты был весьма нахален этим утром, Уил. Теперь я скажу тебе кое-что. У тебя будет достаточно времени для того, чтобы помолиться, потому что ты не умрешь быстро и легко. Я собираюсь всадить горячую пулю прямо в твои кишки, и тебе понадобится очень много времени для того, чтобы присоединиться к тому парню. — Он ткнул пальцем через плечо. — Ты знаешь, кого я имею в виду — Святого Иисуса на небе.
В его глазах появился маниакальный блеск, а правая щека конвульсивно задергалась от нервного тика. Он уже не мог рассуждать здраво и находился вне досягаемости каких-либо доводов. Исчезла идея насчет того, чтобы заставить меня достать сокровища, — он хотел только мести, утешительной награды, способной подсластить горькую пилюлю.
Я смотрел на зажатый в его руке револьвер и не мог увидеть в нем кончиков пуль. То, чего я не знал про огнестрельное оружие, могло составить целую библиотеку, но у того револьвера, которым мне пришлось пользоваться, при нажатии на курок барабан поворачивался, чтобы патрон попал под боек, и перед выстрелом этот патрон был виден спереди. Я не видел ни одного патрона в револьвере Гатта.
— Ты доставил мне массу неприятностей, — сказал Гатт. — Больше неприятностей, чем любой человек из всех, кого я когда-либо знал. — Он хрипло рассмеялся. — Улавливаешь? Я использовал здесь прошедшее время, потому что никто из тех парней, кто причинял мне неприятности, не остался в живых. И ты не будешь исключением. — Он расслабился, наслаждаясь игрой в кошки-мышки.
Мое же состояние никак нельзя было назвать расслабленным. Я собирался поставить свою жизнь на то, что не бывает двух разных типов револьверов. Я медленно нагнулся и сжал пальцы на рукоятке мачете. Гатт напрягся и вскинул пистолет.
