Александр Демченко - Поднебесный гром
Увидев, что земля надвигается катастрофически быстро, он резко потянул на себя штурвальную ручку. Машина взмыла вверх, теряя скорость. Струев отдал от себя ручку — машина клюнула к земле.
Все, кто видел эту картину, обмерли.
Беда казалась неминуемой, но машина уже встретилась колесами с землей, отскочила, закачалась с крыла на крыло, снова ударилась о землю, сотворив, как потом горько шутили на разборе происшествия, «козла и семерых козлят». И вот тут-то перепуганный до смерти Струев совершенно забыл, что надо выдержать направление на полосе, а когда вспомнил — было уже поздно: самолет резко повело влево.
Стойки шасси не выдержали боковой нагрузки и легко, точно спички, хрустнули. Самолет пропахал по земле несколько десятков метров и остановился.
Струев вывалился из кабины на крыло и только сейчас понял: жив, жив!
Самолет лежал, прижавшись брюхом к земле, стальной винт, весь изогнутый, уродливо застыл впереди, отломанные стойки шасси валялись на широкой пропаханной борозде позади самолета.
«Ну и черт с ним, с самолетом, главное — сам жив!» — радостно думал Струев, видя бегущих к нему людей. Но ведь за поломку по голове не погладят, надо что-то срочно придумать. И тут его осенило. Он лег возле самолета, обнял крыло и заплакал.
Подбежавшие авиаторы удрученно молчали. Одним было жаль курсанта: за аварию могут его отчислить: другим — жаль самолета, потому что их и так мало. Целая курсантская группа осталась «безлошадной» — жди теперь, пока машину восстановят.
Подоспел и начальник училища, который в этот день как раз прибыл на аэродром посмотреть, как учатся летать его орлята. Был он пожилой и строгий.
Все смотрели на генерала и ждали: быть грозе! А он стоял над курсантом, который безутешно плакал.
— Чего разревелся?! Струсил? — сердито спросил генерал.
— Мне самолета жалко! — захныкал Струев.
Ответ понравился начальнику училища.
— Ну ладно-ладно, не реви, — подобрев, сказал он. — Самолет исправим. А ты запомни: летчику плакать ни при каких обстоятельствах не полагается.
Это было прощением…
Лев Сергеевич не любил вспоминать про тот случай. Нехорошо. Стыдно. Хотя, с другой стороны… Все-таки он стал летчиком, первоклассным летчиком…
4
Еще вчера задерганный, торопливый Аргунов перескакивал с самолета на самолет, носился в небе на предельных скоростях, поднимался в стратосферу на потолок истребителя, крутил фигуры высшего пилотажа, выводил на критические режимы, а потом, сидя в диспетчерской с расстегнутым на груди замком-«молнией» высотного костюма, взмокший и устало-довольный, записывал в полетном листе: «Самолет годен к эксплуатации…» — а сегодня, такой важный и спокойный, в новом модном костюме, с фотоаппаратом через плечо, летел в отпуск.
Утром, придя на работу, он узнал, что в Ташкент направляется «пчелка». Отпуск был на носу, как тут не воспользоваться оказией?! Пришлось упасть перед Востриковым «на четыре кости», как выражался Суматохин. Востриков не возражал, тем более что месячный план был выполнен на этот раз досрочно. Он только спросил, подписывая заявление:
— Кто там у тебя престолонаследник?
— Можно любого оставить! — на радостях брякнул Аргунов и тут же пожалел о своей поспешности.
— Оформим приказом Струева! — подхватил Востриков. — А программу ввода в строй нового летчика подготовил?
— Конечно.
— Передашь Струеву.
— Струеву так Струеву.
Сборы были недолги. Вдвоем с Ольгой они быстро уложили вещи в два вместительных чемодана, ключ от квартиры отдали соседке, чтобы присматривала за домом, сели в «Волгу» Суматохина и через несколько минут были доставлены на аэродром.
Летели невысоко, метрах в пятидесяти от земли. Чем дальше уходили от города, тем хуже становилась погода. За бортом, параллельно курсу, широко и раздольно катила свои воды река, хмурая и взъерошенная ветром, как перепаханное поле: тонкие протоки, пересекая курс, с разбегу вливались в реку. Протоки и озера поблескивали среди пойменных лугов, опоясанных цепочками полузатопленных перелесков и кустарников.
Аргунов смотрел в блистер[3] — впечатление было такое, словно он высунул голову за борт. Рядом суетилась Ольга. Она но вскакивала с сиденья и прилипала носом к стеклу, то тормошила его за рукав:
— Папа, посмотри, какое облако!
— Что, я облаков не видел?
— Такого — нет. Как носорог, и хвост длиннющий болтается, видишь?
— Посиди ты спокойно.
— Ага, спокойно. Лететь на самолете — и спокойно… А вон — посмотри, посмотри! — церквушка. И крест блестит…
Давно он уже не видел дочь такой оживленной и радостной. Как мало нужно в детстве для счастья.
Впереди в салоне играли в преферанс трое: майор с гладким, словно полированным черепом, обрамленным нежнейшим утиным пухом; плотный, коренастый полковник с медно-красной физиономией и с объемистым животиком и человек в штатском, с робкой застенчивой улыбкой. Когда пригласили расписать пульку Аргунова, он отказался: не умел и вдобавок испытывал к карточным играм отвращение. И теперь ему пришлось сидеть в одиночестве, если не считать, конечно, Ольгу, но это как раз было на руку: когда управляешь самолетом сам, некогда особо разглядывать — тогда работаешь, — а тут знай посматривай по сторонам, пока не надоест. Иногда сквозь окно в облаках сверкнет солнце, тогда ярко вспыхнут замокшие луга, зазеленеют печально-темновато, а пашни и вовсе покажутся черными от дождя. Помахивают крыльями белые чайки, срываются с озерушек вспугнутые рокотом моторов утки, величественно парят в небе коршуны и словно неподвижно висят болотные луни. На березе чернеет что-то большое круглое — гнездо! А это что за черная глыба?
— Ольга, посмотри, лось!
— А чего он не убегает?
— Зачем ему убегать? Он привык к самолетам, не боится.
— Папа, папа, а это что такое?
Впереди, чуть в стороне от линии полета, на зеленой замше луга, словно кто-то огромной рукой щедро рассыпал снег.
Насторожила необычная форма россыпи — в виде контура самолета. Андрей успел разглядеть заполненную водой яму, вокруг нее — белые дюралюминиевые обломки. Чуть поодаль отчетливо был виден стабилизатор.
Андрей громко сказал:
— Смотрите, самолет!
— А, — махнул рукой, не отрываясь от карт, полковник, — это давно. Транспортный…
— А что случилось?
— Что-то со стабилизатором. Потом, говорят, доработали…
Расширившимися от ужаса глазами, не отрываясь, глядела Ольга на обломки самолета. Уголки ее губ плаксиво вздрагивали, но она сдерживала себя, не плакала.
