Виталий Олейниченко - Красное золото
…Вчерашней женщины за стойкой, слава богу, не было, но ее сменщица — постарше и еще более обширная — посмотрела явно осуждающе. На всякий случай — на всех. Мы быстренько сдали ключи, вежливо расшаркались и ретировались на пристань, позвякивая пакетами с недопитым пивом.
Вова Большой поднял со стола тяжелую голову. Вчера он изрядно набрался, так как ему было совершенно необходимо снять напряжение последних дней. В особенности — последнего раннего утра. Сопровождавший его в вояже по подконтрольным забегаловкам Леший мрачно выспрашивал подробности Вовиной одиссеи и каждый раз кривился и скрежетал зубами, когда Вова касался обстоятельств гибели братвы.
В подконтрольных кабаках поили на халяву, «братанов» погибло много, каждого поминали поименно (непонятно было только с Косым, ибо тело так никто и не нашел, но не было ни малейших сомнений в том, что он разделил судьбу своей бригады и бригадира) — в общем, домой бывший любимый подручный Клеща добрался непонятно как, потому что Леший пребывал в еще более плачевном состоянии.
Дома Вову вывернуло наизнанку и он долго бушевал, что «вот, мол, гниды какие, самопал подсунули, и это в своих же кабаках!», но зато немного протрезвел, а протрезвев позвонил подконтрольной мадам и затребовал баб на всю ночь, но пока «бабы» от кинотеатра «Большевик» — обычного их явочно-тусовочного пятачка — добирались до Вовиной квартиры в весьма престижном, но удаленном от центра районе, он снова пил что-то из домашних запасов, а потому, услышав трезвон в дверь, ни с того ни с сего взъярился, вывалился зверем на лестничную площадку и зачем-то начал мутузить ни в чем не повинных «эскортниц». «Бабочки» с визгом разбежались, утирая сопли и размазывая по щекам тушь. Слегка оклемавшийся Леший затащил упиравшегося Вову с лестницы обратно в прихожую — и они снова что-то пили, и Вова горько плакал о своей непрухе…
С трудом разыскав ванную комнату, он долго лежал бритой головой в раковине под ледяной струей и жадно, как истомившаяся по влаге рыба, глотал попадавшие в раскрытый рот струйки воды. Наглотавшись и почувствовав себя более-менее ожившим, он вернулся на кухню, набулькал полстакана из недопитой бутылки «Смирновской», залпом опрокинул ее в полыхающее нутро и, поморщившись, закурил. Постепенно перед глазами прояснилось, но еще не до конца: мир продолжал оставаться слегка размытым, как бывает, когда смотришь в окно через жалюзи. Потом Вова разбудил и привел в чувство Лешего и они на пару сходили за пивом, а заодно и проветрились, а после, сидя на кухне и вливая в себя холодненький «Карлсбад», мозговали: как же им все таки умудриться достать неуловимых «фраеров»…
По всему выходило, что достать их реально и стопроцентно они могут только на «живца», то есть, «пригласив в гости» кого-то из их родни или знакомых и доведя каким-то еще не очень понятным образом сию информацию до сведения противника. Искомые не смотря на свою поразительную неуловимость, были, как ни крути, «лохами», а потому просто обязаны были гурьбой побежать на выручку заложникам. А тут уж, как говорится, «дело техники». Тут уж Вова с Лешим не оплошают. Тут уж они отыграются за все: за «братву», невесть как павшую, за свой страх, за унижения и за все прочие реальные и мнимые обиды.
Дельную мысль первым подал, как ни странно, раненый в голову Леший — и Вова, невольно подосадовав на собственную недогадливость, радостно возопил:
— Да ты, брателла, прям местная Дума, в натуре! Это у тебя после того, как тебя по чану пузырем долбанули, верняк говорю!
Леший не обиделся, даже напротив — радостно осклабился, потому что и сам считал, что после той гадской ночи начал катастрофически быстро умнеть. И даже сам Клещ это заметил.
В общих чертах план вскоре был единогласно одобрен и принят к исполнению. Оставались детали: информация о конкретных людях, адресах, местах их работы, и т. д. и т. п…
Теплоходик подвалил к пристани лишь под вечер, когда мы уже давным-давно допили утреннее пиво и сходили за следующим.
Теплоходик был стареньким, еще вероятно, прошлого века постройки, но содержался в более-менее приличном состоянии: на корпусе почти не было ржавчины, а надпись «Партизан» на борту, на прикрепленной над окошками капитанской рубки дощечке, была не облупившейся и не стертой. Яркие черные буквы на стерильно-белом фоне радовали глаз и внушали уверенность в спокойном комфортном плавании.
— Надо же, — философски заметил Болек, — опять «Партизан». У нас прямо любовь какая-то с партизанами.
— А как еще называть? — решил подискутировать Миша. — «Красногвардеец»? Длинно и напыщенно. «Белый воин»? Так у нас — не Москва, за это и побить могут Впрочем, за «Красногвардейца» тоже… «Бамовец»? Ну, за это побьют и вовсе стопроцентно. «Шельда», в честь реки? Так их тут уже выше крыши. «Шельда-1», «Шельда-2», «Шельда-13»… Вот и остается одно: «Партизан». Хорошо — не красный. А что — и патриотично, и за сердце берет, тут же почитай у каждого деды-прадеды партизанили. Только вот кто за кого партизанил — вопрос…
На пароходике нашлись две двухместные каютки с малюсенькими иллюминаторами в нескольких сантиметрах над уровнем пенной струи за бортом, и двухъярусными узкими койками. Туалет, вернее — гальюн, один на всю нижнюю палубу, располагался в конце усеянного дверями кают коридора, под ведущим наверх трапом.
Каютки были уютные, но очень уж маленькие. А после того, как мы впихнули в них свои пожитки, там и вовсе места не осталось, так что находиться в каютах днем не было не только смысла, но и возможности.
Пароходик дал длинный гудок и отвалил от черных свай. За бортом исчезал прошловечный городишко Чама. С обеих сторон к Шельде спускались утесы.
Мы разыскали боцмана — молодого исполненного важности парнишку, которого экипаж, однако, уважительно именовал Петровичем — и расплатились с ним. Петрович показал, где находится ресторан, где — бар, где — комната отдыха на случай непогоды, а так же поведал, что со скольких до скольких работает и что сколько стоит. Разумеется — приблизительно. В финале он счел необходимым провести краткий инструктаж по технике безопасности:
— Вон круги висят, в этом ящике — спасжилеты. Напьетесь — не падайте за борт…
Искренне поблагодарив Петровича за заботу, мы направились в ресторан — помещение на корме суденышка, на первой палубе, сплошь состоящее из огромных витражных окон и небольшой эстрады, на которой пребывало сильно поцарапанное пианино и некая нетрезвая личность под ним. Не смотря на наличие эстрады, пьяной личности и целых стекол, назвать это помещение рестораном мог только неисправимый оптимист или такой искренний патриот своей посудины, как юный боцман Петрович.
