Остин Райт - Островитяния. Том третий
— А Дорн?
— Возможно, когда-нибудь. Пока же он — твой друг, а к нам обоим он относится как к детям — мы кажемся ему забавными… Но мой лучший друг — ты. Ты не хочешь, чтобы я принадлежала тебе, значит, я твой друг.
— И ты не против нашей дружбы?
— Нет! Я всегда была и буду твоим другом, но для Островитянии это не очень-то подходит. Так я буду слишком отличаться от других женщин.
Красная береза горит жарко, издавая резкий, пряный запах, похожий на запах ладана. Я обратил внимание, что когда очаг растапливала Глэдис, она выбирала именно эти дрова. Нашего запаса явно не хватало до конца зимы, и я решил пополнить его, но, не желая слишком менять характер местности, где люди уже жили до меня много лет, я для начала посоветовался со старым Анселем. Мы пошли на северную окраину поместья, где по верхнему краю расположенного на холме пастбища росли красные березы. Ансель сказал, что за последние пятьдесят лет березняк вторгся на расчищенную землю, и предложил срубить эти деревья, восстановив таким образом первоначальную границу.
— Оставьте тот уголок, где покрасивее, — сказал он. — Мы все время любовались, глядя с дороги вверх, на белые стволы и зеленые листочки на красных черешках.
Других дел в эти дни не было, и я приходил сюда, чтобы несколько часов поработать на свежем воздухе, когда утром, а когда ближе к полудню, смотря по настроению. Здесь я был один, за исключением того раза, когда Неттера решила пойти со мной и играла на своей дудочке под звонкие удары моего топора по мерзлым, еще не пропитавшимся нежным вешним соком стволам.
Через несколько дней после отъезда Стеллины я пришел сюда в полдень. Небо над головой было ясным, но горизонт опоясала туманным кольцом морозная дымка, в которую огромным красным шаром уже скоро опустится солнце. К востоку текла в низких берегах река, земли к югу и западу скрывал березняк, к северу высились холмы. Жилых строений вблизи не было, только в полумиле к северо-востоку виднелись крыши и трубы усадьбы Ранналов и совсем вдалеке, на другом берегу реки Лей, — одинокий дом.
Собственно, для того, чтобы валить лес, требовалось не так уж много времени; гораздо больше уходило на то, чтобы зачищать стволы, обрубая ветки, затем складывать их, чтобы они просохли, сваливать хворост в кучи и сжигать его. При этом я очень заботился о том, как будут смотреться оставшиеся деревья, как будет выглядеть снизу, с дороги, пастбище и край рощи. Березняк был красив, и я старался сохранить его беззащитную своеобразную красоту. Красные ветви берез переплелись так густо, что казалось, будто красный туман повис в воздухе над белыми стволами с коричневыми отметинами. Хотя солнце и просачивалось скупо сквозь облачную завесу, но между деревьями тут и там словно залегли темные впадины, и синий узор теней лежал на нетронутой белизне наста. Сюда я не заходил: мне нравилась нетронутая гладкая поверхность снежных заносов. В одном месте, правда, по белой долине протянулась цепочка следов, но она не портила девственную красоту снега. Это Неттера решила как-то спрятаться в лесу. Притаившись среди деревьев, она начала играть — словно лесная птица вдруг запела, охваченная человеческой тоской и страстью. Следы Неттеры до сих пор виднелись на снегу, и, глядя на них, я снова словно слышал неотвязные звуки ускользающей мелодии.
Любуясь березами и одновременно думая о пополнении насущных запасов, я совершенно забывал о себе. Казалось, будто я грежу, и мысли о том, что происходит там, в усадьбе, текли сбивчиво, прихотливо мелькая. Все они так или иначе были связаны с Глэдис. Она была похожа на человека, одержавшего нелегкую победу, закалившегося в бою, но — оставшегося не у дел. У нее была ее живопись, чтение, случайные посетители и заранее назначенные визиты и выезды, у нее был я. Со мною для нее были связаны пешие и верховые прогулки, разговоры о книгах и живописи, — любовь. Мы были счастливы, но нас словно несло течением. В совместной жизни наши чувства обретали яркую, насыщенную реальность. Остальное — тонуло в потемках.
Стоило мне упустить случай вновь овладеть ее губами, руками, телом, и я терзался ускользнувшим раз и навсегда драгоценным мгновением. Желание жгло меня, моя страсть стала привычной, как время от времени возникающее чувство голода. Смутно я ощущал унизительность своего рабства. Когда я уходил работать, оставляя ее дома, в душе у меня воцарялся покой. Но проходило время, и мало-помалу образ Глэдис начинал бередить мои мысли.
Так было и сегодня.
Воздух застыл. Я раздумывал над тем, поджигать или нет очередную кучу хвороста. Солнце коснулось края туманной дымки, окрасив ее в алый цвет, и длинные тени легли на сверкающий снег. Мне хотелось рассеять наступавшие сумерки ярким пламенем костра, но я боялся, что он прогорит не скоро и я не скоро вернусь к любимым губам, рукам, объятиям…
Она приближалась по обочине дороги внизу холма. Сердце мое охватила любовь и жалость, сквозь которые, как языки пламени, прорывалась страсть. Маленькая темная фигурка — единственное живое существо среди раскинувшихся на мили заснеженных полей и блестевших рощ. Появление Глэдис было неожиданным и не могло не вселять тревогу, просто ли она гуляла или искала меня.
Она вошла за ограду и стала подниматься по склону с безразличным видом, какой всегда бывал у нее, когда она искала меня где-нибудь вне дома; она шла не глядя на меня, расслабленной походкой, словно не желая показать, что ищет именно меня.
— Привет, — сказала она, подходя. Тон ее был обычным, но дыхание — прерывистым. Остановившись за несколько шагов от меня, она села на груду хвороста, устало опустив плечи.
— Работай. Не обращай на меня внимания! — добавила она.
— Рад тебя видеть. Рад, что ты пришла.
— Ах, мне так надоело сидеть дома.
Я подошел к ней:
— Я только и думал, что о тебе.
— Правда? — Тон ее был безучастным, но ласковым. — И что же ты думал?
Трудно было выразить словами мои смутные мысли или, скорее, желания. Я присел рядом.
— Не стоит прерывать работу из-за меня.
Она сидела расслабленно, и мне была видна длинная, плавно изогнутая линия ее спины. Колени ее были тесно составлены, короткая юбка едва прикрывала их. Ни единой морщинки на юной, стройной шее; длинные ресницы бросали тень на гладкую кожу щек. Губы были полуоткрыты. Сердце мое забилось вожделением, но ею сейчас владели, вероятно, совсем иные чувства, и это делало ее отчужденной, далекой. И как раз потому, что она словно ускользала от меня, она становилась еще более желанной, и я едва ли не готов был взять ее силой.
— Здесь красиво, правда? — сказала она. — Но мне не хотелось бы мешать тебе. Просто посижу, посмотрю, как ты работаешь…
