Йен Лоуренс - Грабители
— Кто это? — спросила она. Моган засмеялся.
— Это Джон Спенсер, — сказал он. — Моряк, потерпевший кораблекрушение.
— Ты на него кричал.
— Я прошу прощения. Но когда я слышу истории вроде этой, то сержусь. Мне нравится хорошее кораблекрушение, как и любому другому, но я не применяю фальшивых маяков и никого не убиваю.
— Я знаю, — сказала Мэри. — Но, дядя, этой ночью тебя не было в Пенденнисе.
— Ну и что? Я знаю людей Пенденниса.
Мэри кивнула.
— Я подаю ужин, — сказала она и упорхнула, как мотылек.
Моган снял плащ и куртку и повесил их на крючок. Он протянул руку за моей верхней
одеждой, осторожно глянул в сторону двери и шепнул:
— Я тебе скажу, что если кто выжил после этого крушения, то жизнь его гроша ломаного не стоит. Понимаешь?
Я дал ему свою жилетку. Она была грязной, тяжелой от соли.
— Мы все пропадем, если кто-то еще добрался до берега. — Он нагнулся ко мне.— Поэтому скажи мне, есть ли еще кто-нибудь?
Я боялся врать. Он уличит меня по глазам. Но Обрубок предстал передо мной. «Твой отец сгниет там, где лежит», — сказал он. Я не имел представления, кому доверять в таком серьезном вопросе, и решил не доверять никому.
— Ну,— сдвинул брови Моган.— Выжил еще кто-нибудь?
— Я никого не видел,— сказал я ему.
Он внимательно посмотрел на меня и сказал:
— Хорошо. Идем ужинать.
Мы сели за ужин, которого хватило бы, чтобы накормить целую команду моряков. На столе были пироги и пирожки, здоровенный кусок свинины и гора хлеба.
— Это хлеб пшеничный, — с наслаждением сказал Моган. — Мы не держим ржаного или ячменного.
Мэри оставила все это и принесла еще, а Моган наворачивал тарелку за тарелкой.
Наконец Мэри вышла из кухни с таким ужасающим кулинарным изделием, что я едва мог на него смотреть. Это был пирог с гладкой коричневой корочкой, похожей на береговой песок, но из этой корочки торчали рыбьи головы. Создавалось впечатление, что бедняжек так и запекли живыми, с распахнутыми ртами. Их запеченные выпученные глаза смотрели в потолок.
— А, пирог с глазами, — обрадовался Моган. Он освободил на столе побольше места, отпихнув локтями тарелки и миски.
Мэри засмеялась. Она поставила тарелку на край стола и прошла мимо нас к двери.
— Это не для вас. — Ее корнуолльский акцент звучал как музыка. — Это для Эли.
— Для Эли?
— Ладно, дядя. Тебе что, не хватило? — Она сняла с крюка платок и повязала его на голову. — Бедняга ничего другого не может есть.
Моган фыркнул:
— На прошлой неделе «бедняга» не мог есть ничего, кроме бараньих пирожков. — Но он больше не возражал.
Мэри взяла тарелку и пошла к двери. Он яростно набросился на пирожки, как бы мстя им за утраченные рыбьи глаза, и расправлялся с ними до тех пор, пока Мэри не вернулась.
— Кофе, — потребовал он.
— Чай, — улыбнулась она, освеженная прогулкой. — Кофе уже долго не попадался в обломках.
Меня неприятно задело, как спокойно и небрежно говорит она, даже она о том, что оплачено жизнями моряков. Я сказал им, что меня разморило тепло дома и обилие пищи, и Моган отвел меня наверх, где я заснул под смех, доносившийся снизу.
5
ТРУПЫ НА БОЛОТЕ
Отец навестил меня во сне. Вот он стоит на корме нашего маленького брига, руки сложены на животе, борода развевается на ветру. Спокойно отдает он приказания, и я подчиняюсь им.
Сначала я у штурвала, затем в бочке впередсмотрящего на верху мачты, затем на шкафуте, почему-то в одиночку тяну фал. И где бы я ни оказался, отец следует за мной. Но с каждым разом он все слабее и худее. Его губы чернеют, глаза увеличиваются. Он просит воды и спрашивает о своем перстне. «Ты видел перстень, Джон? Ты видел его?»
И вот он посылает меня вниз, к самому днищу. И здесь отец следует за мной, ползет на коленях, во тьме, вокруг него крысы. Его глаза выскакивают и болтаются на кровавых жилках около щек. Он будто умоляет меня, но я ничего не могу понять. И когда он открывает рот, я вижу, что рот полон крови, а язык вырван.
Я с воплем просыпаюсь, не понимая, где нахожусь, и сразу же ощущаю на лбу чью-то руку. Надо мной склонилась Мэри.
— Тихо, — говорит она. — Спокойно, Джон. — Она гладит мое лицо. — Это только сон.
Девушка подхватила сверток одежды со стула, подошла к окну и откинула занавески. Уже утро, хотя небо еще темно-красное.
— Пора вставать. Завтрак ждет. После завтрака можем прогуляться по пустоши.
— А... дядя?
— Ускакал по делам. — И тут она изобразила своего дядю, надув щеки и пыхнув: — Можешь за ним присмотреть, Мэри? Ну, конечно, можешь. — Мэри весело рассмеялась. — Ты ему нравишься, так мне кажется. Наверное, напоминаешь ему Питера.
— Кто такой Питер?
— Он бы тебе не сказал. Питер был его сыном. — Она положила одежду на кровать. — Он для тебя нашел одежду. Штаны, свитер...
Я увидел и куртку, и шейный платок. Одежда была практически новой.
— Это одежда Питера?
— Нет. Но дядя сказал, что парень, которому она принадлежала, был не больше тебя.
Мэри отвернулась, пока я переодевался. Я спросил:
— Что случилось с Питером?
— Он утонул.
Одежда подходила по размеру, но свитер оказался прорезанным примерно на уровне плеча. Прорез по размеру подходил под лезвие кортика или кинжала.
— Я могу его зашить, — сказала Мэри, увидев, как я просунул палец сквозь дыру. И после завтрака я сел на морской сундук у окна, а она склонилась надо мной с ниткой в губах, оттягивая свитер и протыкая его иглой.
— Мэри, Питер утонул при кораблекрушении?
— Да. — Игла на мгновение задержалась.
— Он был мародером?
— Нет. — Она потрясла головой. — Он был слишком молод, Джон. Но не спрашивай об этом. Дядя не любит об этом говорить.
Она продолжила работу, а я следил за иглой. Пальцы Мэри, сильные и ловкие, казались мужскими.
Тогда я спросил:
— Кто был Томми Колвин?
Игла воткнулась мне в кожу.
— Извини, — сказала Мэри.
— Кем он был?
Она завязала узел, оборвала нитку быстрым рывком.
— Откуда ты знаешь о Томми?
— Люди в деревне говорили о нем.
— И что они говорили?
— Что его можно найти на пустоши, там, где стая ворон. Что его глаза висят, как мешочки для часов.
Мэри вздохнула. Она отвернулась от меня и посмотрела в окно.
— Он был мародером? — спросил я, и она кивнула. — Его поймали, да?
— И повесили в цепях.
Я вздрогнул. Это было ужасно, я видел, как казнили пиратов в Лондоне. Их тела оставляли гнить и чернеть на виселице. Их клевали птицы, раскачивал ветер. Они висели неделями и даже месяцами в назидание остальным.
