Джек Лондон - Время-не-ждет
— Силой я бы еще с тобой потягался, — пробормотал Олаф, вставая и отряхиваясь. — Но, черт тебя побери, такой хватки я еще не видел.
Последним из соперников был Луи-француз; наглядевшись на подвиги Харниша, он решил действовать осмотрительно. С минуту он примерялся и увертывался и только после этого схватился с ним; прошла еще минута, но ни один из противников не сумел добиться преимущества. И вот, когда зрители уже приготовились полюбоваться интересной борьбой, Харниш сделал едва приметное движение, привел в действие все рычаги и пружины своего тела и обрушил на противника свою богатырскую силу. Луи держался до тех пор, пока не захрустели суставы его могучего костяка, но все же, хоть и медленно, Харниш пригнул его к земле и положил на обе лопатки.
— Победитель платит! — закричал он, вскочив на ноги и первым врываясь в салун. — Вали, ребята, вали за мной!
Все выстроились в три ряда у длинной стойки, стряхивая иней с мокасин, — на дворе стоял шестидесятиградусный мороз Беттлз, один из самых отчаянных и бесшабашных старожилов Юкона, и тот перестал горланить песню про «целебный напиток» и, спотыкаясь, протиснулся к стойке, чтобы поздравить Харниша. Мало того — его вдруг обуяло желание сказать тост, и он заговорил громогласно и торжественно, как заправский оратор:
— Вот что я вам скажу: Время-не-ждет — мой закадычный друг, и я горжусь этим. Не раз мы с ним бывали на тропе, и я могу поручиться, что весь он, от мокасин до макушки, — червонное золото высшей пробы, черт бы побрал его паршивую шкуру! Пришел он в эту страну мальчишкой, на восемнадцатом году. В такие годы все вы были просто молокососами. Но только не он. Он сразу родился взрослым мужчиной. А в те времена, скажу я вам, мужчине нужно было постоять за себя. Тогда мы не знали такого баловства, какое сейчас завелось. — Беттлз прервал свою речь, чтобы по-медвежьи облапить Харниша за шею. — В доброе старое время, когда мы с ним пришли на Юкон, никто не выдавал нам похлебку и нигде нас не потчевали даром. Мы жгли костры там, где случалось подстрелить дичь, а по большей части кормили нас лососевые следы и заячьи хвосты.
Услышав дружный взрыв хохота, Беттлз понял, что оговорился, и, выпустив из своих объятий Харниша, устремил свирепый взор на толпу.
— Смейтесь, козлы безрогие, смейтесь! А я вам прямо в глаза скажу, что самые лучшие из вас недостойны завязать ремни его мокасин. Прав я или нет, Кэмбл? Прав я или нет. Мак? Время-не-ждет из старой гвардии, настоящий бывалый юконец. А в ту пору не было ни пароходов, ни факторий, и мы, грешные, надеялись только на лососевые хвосты и заячьи следы. По Фаренгейту.
Оратор торжествующе посмотрел на своих слушателей, а те наградили его аплодисментами и стали требовать, чтобы Харниш тоже произнес речь. Харниш кивнул в знак согласия. Притащили стул и помогли ему вскарабкаться на него. Он был так же пьян, как и все в этой толпе — необузданной толпе в дикарском одеянии: на ногах — мокасины или моржовые эскимосские сапоги, на шее болтались рукавицы, а наушники торчали торчком, отчего меховые шапки напоминали крылатые шлемы норманнов. Черные глаза Харниша сверкали от выпитого вина, смуглые щеки потемнели. Его приветствовали восторженными криками и шумными изъявлениями чувств. Харниш был тронут почти до слез, невзирая на то, что многие его поклонники еле ворочали языком. Но так вели себя люди спокон веков — пировали, дрались, дурачились, — будь то в темной первобытной пещере, вокруг костра скваттеров, во дворцах императорского Рима, в горных твердынях баронов-разбойников, в современных многоэтажных отелях или в кабачках портовых кварталов. Таковы были и эти люди — строители империи в полярной ночи: хвастливые, хмельные, горластые, они спешили урвать несколько часов буйного веселья, чтобы хоть отчасти вознаградить себя за непрерывный героический труд. То были герои новой эпохи, и они ничем не отличались от героев минувших времен.
— По правде говоря, ребята, я понятия не имею, что бы вам такое сказать, — начал Харниш несколько смущенно, стараясь собраться с мыслями. — Вот что: я, пожалуй, расскажу вам одну историю. Когда-то у меня был товарищ в городе Джуно. Он приехал из Северной Каролины. От него-то я и слышал эту историю. На его родине, в горах, справляли свадьбу. Собрались, как водится, все родные и знакомые. Священник уже кончал обряд венчания и вдруг и говорит:
— Стало быть, кого бог сосчитал, того человек да не разлучает.
— Ваше преподобие, — заявляет новобрачный, — вы не больно грамотно выражаетесь. А я желаю обвенчаться по всем правилам.
Когда дым рассеялся, невеста поглядела кругом и видит: лежит священник, лежит жених, брат, двое дядьев и пятеро свадебных гостей — все покойнички. Невеста этак тяжко вздохнула и говорит:
— А все эти новомодные многозарядные пистолеты. Здорово они мне подгадили.
— То же могу сказать и я, — продолжал Харниш, когда утих оглушительный хохот, — здорово подгадили мне четыре короля Джека Кернса. Я остался на мели и отправляюсь в Дайю…
— Бежишь? — крикнул кто-то из толпы.
Лицо Харниша на мгновение исказилось гневом, но тотчас же опять повеселело.
— Я так понимаю, что это просто шутка, — ответил он, широко улыбаясь. — Вы все хорошо знаете, что никуда я не убегу.
— А ну, побожись! — крикнул тот же голос.
— Пожалуйста. Я пришел сюда через Чилкутский перевал в восемьдесят третьем. Осенью я вернулся тем же путем. Ветер выл, пурга, а у меня только и было, что рваная рубаха да с чашку непросеянной муки. Зиму я проработал в Джуно, снарядился, а весной опять перевалил через Чилкут. И опять голод выгнал меня. Но когда наступила весна, я опять пришел сюда и порешил, что не уйду, пока не разбогатею. Так вот, я еще не разбогател, значит, и не уйду отсюда. Я поеду за почтой — и сейчас же обратно. Даже не переночую в Дайе. Как только получу продовольствие и почту, сменю собак — и марш на перевал. И клянусь вам вратами ада и головой Иоанна Крестителя, ни за что я не уйду отсюда, пока не найду богатство, настоящее богатство!
— А сколько это, к примеру, настоящее богатство? — спросил Беттлз, нежно обнимая колени Харниша.
— Да, да, скажи, сколько? — послышалось со всех сторон.
Харниш крепче уперся ногами в сиденье стула и задумался.
— Четыре или пять миллионов, — медленно проговорил он; в ответ раздался громкий хохот, насмешливые возгласы. Харниш поднял руку: — Ну, ладно, не стану зарываться. Пусть будет для начала миллион. Но уж ни унцией меньше. Без этого я не уйду отсюда.
Снова со всех сторон посыпались насмешки. Не только все золото, добытое на Юконе, не стоило пяти миллионов, но еще не было случая, чтобы кто-нибудь нашел золота не то что на миллион, а хотя бы на сто тысяч долларов.
