Юрий Корольков - В катакомбах Одессы
«Благодарю за информацию», — ответил Кир.
Григорий еще спросил:
«Что слышно о Самсоне?»
«Связи с ним нет».
«Если позволит обстановка, добейтесь с ним связи. Для нас это очень важно. Желаю успеха. Сейчас радист передаст вам хорошие вести с фронта».
Шел уже четвертый час, как продолжался сеанс — в промозглом холоде, в открытой степи, под угрозой нападения вражеских патрулей. Радисты по очереди записывали группы цифр, и Бадаев, расшифровывая листки, наполнялся радостным чувством. Далекий радист из Центра передавал об успешных боях под Москвой, о начавшемся большом наступлении советских войск, о наших трофеях, о потерях противника.
И еще одну радостную, теплую весть передал неизвестный радист — телеграмму жены:
«Володя! Шурик, Люся, Вова и я — все здоровы. Материально обеспечены, получаем по аттестату. Шурик отлично учится, Люся гуляет, Саша ползает. Чувствую себя хорошо, пиши. Твоя Таня».
Таня… Это ее девичью фамилию — Бадаева — избрал разведчик для работы в подполье.
Закоченевшие и уставшие возвращались партизаны в свои катакомбы. Только здесь, под сводами штреков, Бадаев сказал товарищам о начавшемся наступлении в Подмосковье. Но даже такая радостная весть не позволила партизанам прокричать традиционное «ура» — совсем рядом, наверху, противник. Катакомбисты только крепко-крепко пожали друг другу руки…
На базу пришли утром, которого в подземельях никогда не бывает. Только сырой мрак и холод. Закончился обычный будничный день, начинался такой же будничный и рядовой день без утра, без вечера — календарные сутки.
БАДАЕВ ВЫХОДИТ В ГОРОД
Сапожник Евграф Никитенко жил в маленьком флигеле, выходившем окнами на тесный двор, мощенный неровными широкими плитами из слоистого камня. Такие плиты испокон веков заменяют на юге асфальт и бетон пешеходных дорожек. Задняя стена дома примыкала к обрывистому косогору, заросшему деревьями и невысоким кустарником. Сквозь оголенные ветви виднелась часть соседней улицы, проходившей на уровне крыш. Летом зеленая листва заслоняла дворик от внешнего мира, но сейчас он был на виду, словно прикрытый прозрачной тюлевой занавеской.
Расставшись с Гришей Любарским, который должен был ждать его неподалеку, Яков прошел во двор и повернул к флигелю. Через дощатый ветхий тамбур, заставленный невесть какой старой утварью, он вошел в жарко натопленную сапожную мастерскую. Евграф сидел под окном на низеньком бочонке, заменявшем ему табурет, и размашисто загонял молотком гвозди в подошву ботинка. Гвозди он держал в зубах и каждый раз, перед тем как вогнать гвоздь, втыкал его в кусок серого стирального мыла. Евграфу было лет пятьдесят, но он отпустил бороду и поэтому выглядел гораздо старше.
— Можно видеть Усачева? — произнес Гордиенко первые слова пароля.
— Зачем он тебе? — сквозь стиснутые зубы спросил сапожник. Он невозмутимо продолжал стучать молотком.
— Для Бадаева, — тихо ответил Яков.
Евграф опустил молоток, сплюнул в ладонь оставшиеся гвозди.
— Стало быть, это я тебя поджидал? — сказал он, поднимаясь с бочонка. — Жду-пожду, где ж этот Яков, а ты вот он, как новый гривенник…
— Мне с Крымовым приказано встретиться, — сказал Яков.
— Знаю, все знаю… Ты поболтайся тут где-нибудь поблизости, а я схожу недалеко… Аннушка, заложи на крюк дверь за нами! — крикнул он в другую комнату, когда они с Яковом выходили во двор.
Прошло, вероятно, не меньше получаса, когда снова появился бородатый сапожник. Он шел один, опираясь на палку, но вскоре на другой стороне безлюдной улицы показался еще человек, по виду портовый рабочий, в кепке и коротком стеганом пиджаке. Он шел с поднятым воротником, нахохлившись и поеживаясь от холода. У дома, где жил Никитенко, человек остановился, закурил и исчез в воротах. Яков осмотрелся — нет ли «хвостов» — и тоже вошел внутрь.
Незнакомец ждал его в мастерской. Расстегнув пиджак, он сидел на скамье у входной двери и растирал застывшие руки. Это был человек лет тридцати, скуластый и худощавый, широкобровый, с глубоко запавшими внимательными глазами. Яков уже видел его где-то. Хозяин мастерской ушел на другую половину, и они остались одни.
— Крымов, — назвал себя пришедший. — Задание получил?
— Нет, Бадаев приказал связаться с вами.
— Хорошо… Ресторан Милошкевича знаешь?
— «Черную кошку»? Знаю. Хозяин его буфетчиком на кавказской линии плавал. Как румыны пришли, открыл ресторан.
— Вот, вот… Так в этом ресторане день и ночь болтается Степан Фрибта. Слыхал такого?
— Слыхал.
— Откуда? Ты его знаешь?
Яков замялся, потом сказал:
— Ходил я к нему на связь, но он велел больше не приходить, пригрозил донести в сигуранцу.
— Тем более… Слушай внимательно — есть подозрение, что его завербовали румыны. Человек он болтливый, если продаст, многие пострадают. Понял, в чем дело?
— Ну и что?
— А вот что. Надо еще раз это проверить и, если все подтвердится — ликвидировать. — Крымов рубанул воздух ребром ладони. — Бадаев поручил это моей группе. — На прощанье он сказал: — Имей в виду, в «Черной кошке» вся румынская контрразведка собирается. Там у них явка. Будь осторожен.
Любарский совсем замерз, когда Яков вышел, наконец, из ворот и подошел к нему.
— Пошли, успеем еще на Дзержинского…
На улице Дзержинского, там, где она сходится с улицей Фрунзе, был глухой, заброшенный туннель, служивший тайником для сбора донесений. Остановившись, будто по малой нужде, Яков внимательно осмотрел кое-где выщербленную, заштукатуренную стенку. Вот условные знаки — ряд нацарапанных крестиков внутри квадратов. Последний крестик не был обведен — значит, в тайнике есть донесение.
Яков зашел в туннель, нащупал качнувшийся под рукой камень, вынул его из проема, достал свернутую бумажку и поставил камень на место. Выйдя из туннеля, он гвоздем начертил вокруг последнего крестика квадрат, означавший, что тайник разряжен, и вместе с Гришей Любарским пошел на Нежинскую. Начинало смеркаться…
Дня через два после встречи с Крымовым Яков и его друг Алеша Хорошенко толкались около ресторана предприимчивого буфетчика Милошкевича. Свой ресторан буфетчик назвал по-французски — «Ша нуар», заказал даже вывеску, но в обиходе трактир называли просто «Черная кошка», иногда добавляя к этому не вполне пристойные эпитеты.
Яков сменил кубанку на залихватскую кепку, а вместо бушлата надел жиденькое пальтецо Гриши Любарского. Преобразился и Алеша Хорошенко. Выстреливая по тысяче слов в минуту, оба они наперебой предлагали прохожим сигареты самых разных сортов — в пачках и рассыпные, запрашивая вдвое и продавая за полцены.
