Андрей Ильин - Дойти до горизонта
Еще минут десять мы ворочаемся, смеемся, оживленные собственными шуточками. Хорошо! Ночь, море, тишина и шесть часов сна в перспективе. Я чувствую горячее плечо Валеры, упирающееся мне в бок, слышу, как спокойно дышат Наташа и Татьяна.
Сергей шумно ползает по корме, сгребает под себя рюкзаки с вещами, устраивается основательно, со вкусом. Мне даже становится обидно, я всю вахту промаялся, сидя на собственных поджатых ногах, а он чуть ли не паланкин выстраивает.
— Слушай, Ильичев, — стучит он мне в затылок пальцем, — там огонь какой-то. Кажись, красный.
Я приподнимаю голову. Точно. Слева, градусов сорок от курса, над водой светится ярко-красная звездочка.
— Маяк, наверное, или буй, — предполагаю я.
— А чего он в стороне от курса? — удивляется Сергей. — Может, это огонь с корабля?
Можно попытаться решить этот кроссворд, но для этого надо выползать из теплой постели, взбираться на верхнюю перекладину мачты и уже оттуда, с пятиметровой высоты, качаясь из стороны в сторону, долго шарить по горизонту глазами, разыскивая дополнительные ориентиры. А на высоте ветер. Бр-р-р!
— Ты, Серега, плюнь на этот огонь и чеши себе по курсу, — советую я и с чувством исполненного долга роняю голову на рюкзак. В ухо больно впивается металлическая пряжка. Я сползаю ниже, нахожу место помягче и замираю, прислушиваясь к ощущению тихого блаженства, охватившего меня Сочная южная ночь и острые локти и колени моих товарищей окружили меня со всех сторон. Если сейчас убрать любой из этих компонентов, чувство комфорта исчезнет.
Южная ночь посередине моря, вдалеке от людей — удовольствие ниже среднего. Валеркины локотки, вдавливающиеся в кожу, — наказание. Вроде бы два минуса, а при сложении дают плюс. От окружения моря, неба — мне хорошо От лежащего рядом и уже, кстати, похрапывающего остроугольного тела мне спокойно. А «хорошо», за которое не надо платить страхом, — это уже счастье. Счастье конкретного момента.
Если в эту минуту плавание прекратится, уже можно считать, что оно окупилось в моральном плане на все сто процентов. Я полон впечатлений. Взять хотя бы звезды. Где еще я мог их увидеть такими? На берегу? Точно нет. На берегу мы сухопутные жители, и все наше внимание занимает земля и связанные с ней заботы. Суша диктует свои законы. Надо смотреть под ноги, чтобы не споткнуться, а не задирать голову к небу. Если же рассматривать что-то, так предпочтительнее экран телевизора или лицо сидящего напротив человека, стараясь уяснить, насколько ты ему интересен. Когда ложишься, самое занимательное, за чем можно наблюдать, — это пятна на плохо побеленном потолке или узор на обоях. Тоска. Я закатов видел за всю жизнь — по пальцам можно пересчитать. Городские, когда солнце валится с небес за ближайшую девятиэтажку, я в расчет не беру. Какой это закат? Смех один. А уж восходов… На небо смотрим, только чтобы узнать — идет дождь или нет.
А здесь — море. Здесь устав нашего монастыря не действует. Что тут может значить наша каждодневная мышиная возня на суше. Здесь каждая минута — вечность. Она была такой сто тысяч лет назад и будет такой еще через сто. Минута, тянущаяся тысячелетия! Что в сравнении с ней вся моя жизнь? Я не говорю уж о каких-то неприятностях, приключившихся в ней.
Я лежу под огромной полусферой неба. Звезды, со всеми своими спутниками, планетными системами и жизнями на них, приблизились ко мне на расстояние вытянутой руки. Я замер, боясь потерять это сверхъестественное ощущение. Из всего моего тела живыми остались только глаза. Я перестал быть земным жителем. Я не чувствую под собой опоры, потому что она, эта опора, движется, колеблется. Она зыбка, неощутима. Я не вижу ничего, потому что вокруг ничего нет. В море отражаются звезды. Небо сверху, с боков, снизу. Но что верх, а что низ? Что право, что лево? Звезды вокруг меня, я плыву в пространстве как одинокий космический корабль. Конечно, как и в любом механизме, в моем космолете случаются неполадки. Вот, например, что-то чешется в движительном комплексе, по-моему, в пяточном блоке. Засорился ввод аппарата кислородного обеспечения. Но это просто технические неполадки, вполне устранимые. Главное — корабль летит, движется вперед, преодолевая парсеки. Я улетаю глазами ввысь, протыкаю земную атмосферу, на сверхсветовых скоростях уношусь в необъятную пустоту Вселенной. Как раскаленная спица масло, пронизываю галактики и туманности.
Я бесконечен в пространстве, а значит, бесконечен во времени. Я вечен и всепроникающ! Я сам — Вселенная! Я могу все! Все!
«Если ты такой всемогущий, повысь себе зарплату хотя бы рублей на двадцать», — ехидно предлагает мое трезвомыслящее, практичное сознание. Я начинаю мягко планировать назад, к земле. Ну что это такое! Тут парсеки, Вселенная, биллионы световых лет и вдруг — рупь! Сто копеек! Сто бренчащих кругляшек! Я форсирую двигатели своего космолета, пытаюсь набрать утерянную скорость. Уйти. Вырваться. Но земное притяжение тянет обратно. Планирование переходит в штопор…
Я уже лежу на плоту, головой на грязном рюкзаке. Рядом на басах храпит Васеньев, аж сетка настила трясется. Надо мной звезды, но это уже светлые точки, служащие для определения своего местоположения и еще чего-то в этом роде. Затекла левая нога.
— Ну ты концерты выдаешь! — восторженно шепчет Салифанов. Он бросил руль и приблизил ко мне свое лицо. — Только уснул и давай горланить: мол, пустите меня! Я все эти галактики с туманностями на шампуры навздеваю. Не держите меня! Просто космический хулиган. И еще какими-то секами грозил.
— Парсеками, — подсказал я, чувствуя, как у меня тоскливо засосало под ложечкой, — единица такая космическая.
— Вот-вот. Орал, дайте мне парсек в руку. Дайте только… Потом замолк, наверное, нахальства набирался, и как ляпнешь: «Я — Космос!» Ни меньше, значит, ни больше. — Сергей веселился вовсю. — Ну ты, Андрюха, даешь. Не умрешь от скромности.
Я накинул на голову одеяло, чтобы не слышать бубнящий голос Сергея. Еще несколько минут он хихикал, икал, хрюкал от удовольствия, вкусно обсасывая подробности происшедшего. Он был безумно рад неожиданному и потому вдвойне приятному развлечению.
Я закрыл глаза и попытался уснуть. Окружающее было реально до противности: море мокрое, небо обычное — черно-холодное, соседские локти остры, как хорошо заточенные карандаши. И все из-за этого дурацкого рубля. Или, может, из-за Салифанова? Ведь это он меня разбудил, больше некому. Неужели все это был сон? Я же, помню, вначале даже глаз не закрывал…
Засыпал я, до краев заполненный обидой. На Сергея, на себя, на Валеру, на море и на все на свете. Я был зол и недоволен жизнью, как и все реально мыслящие люди.
