Джеймс Хилтон - Затерянный горизонт
— Послушайте, — бушевал Маллинсон, стараясь перекричать шум мотора, — неужели мы будем сидеть сложа руки и смотреть, как этот маньяк куролесит?! Что нам мешает взломать перегородку и схватиться с ним?
— Абсолютно ничего, — отозвался Конвей, — если не считать, что он вооружен, а мы — нет, и в любом случае никто из нас не сумеет посадить самолет.
— Уверен, не такое уж это сложное дело. Вы наверняка справитесь с ним.
— Дорогой Маллинсон, почему вы всегда ожидаете чудес от меня?
— Как бы там ни было, а мне вся эта история начинает чертовски действовать на нервы. Неужели нельзя заставить этого типа приземлиться?
— Каким образом?
— А вот каким, — все больше распалялся Маллинсон. — Он сидит там, мы — здесь, до него шесть футов, верно? Нас трое против одного. Что ж, так и будем смотреть в его проклятый затылок? Хотя бы попытаемся узнать, какую с нами затеяли игру.
— Ладно, попробуем.
Конвей сделал несколько шагов к перегородке, отделявшей салон от кабины пилота. В перегородке имелась выдвижная стеклянная заслонка размером около шести квадратных дюймов, через которую пилот мог общаться с пассажирами. Конвей постучал костяшками пальцев по стеклу. Реакция, как он и предвидел, оказалась почти комичной. Заслонка отъехала в сторону, и в проем высунулось дуло револьвера. Только и всего. Конвей не говоря ни слова ретировался, и заслонка снова задвинулась.
Маллинсон, наблюдавший за этой сценой, все еще не сдавался.
— Вряд ли он решился бы выстрелить, наверно, на испуг хотел взять.
— Очень может быть, — согласился Конвей, — только вы уж, пожалуйста, проверьте это сами.
— Я все равно считаю, что мы не должны без звука поднимать руки кверху.
«Знакомая песня, — сочувственно подумал Конвей. — Со школьной скамьи наслушался рассказов о подвигах солдат в красных мундирах и затвердил на всю жизнь, что англичанин не ведает страха, никогда не сдается и не знает поражений».
А вслух произнес:
— Лезть в драку без малейшего шанса на успех — пустой номер. Это геройство не по мне.
— Разумная мысль, сэр, — с жаром подхватил Барнард. — Раз тебя взяли за глотку, сдавайся по-хорошему и не рыпайся. Ну, а я, пока жизнь продолжается, доставлю себе удовольствие и выкурю сигару. Надеюсь, большой опасности в этом нет, как вы думаете?
— Я не против, вот только бы мисс Бринклоу не побеспокоить.
— Простите, мадам, вы не будете возражать, если я закурю? — поспешил исправить свой промах Барнард.
— Ни в коем случае, — любезно ответствовала мисс Бринклоу, — сама я не курю, но запах сигары просто обожаю.
«Типично женская логика», — подумал Конвей. Между тем Маллинсон немного поостыл, и он протянул ему сигарету в знак дружеского расположения, но сам закуривать не стал.
— Я понимаю вас, — мягко произнес Конвей. — Дела неважные. Тем более, что от нас ничего не зависит.
«А, может быть, оно и к лучшему», — невольно добавил он про себя. Его все еще одолевала смертельная усталость. К тому же в характере Конвея была черта, которую некоторые по недоразумению принимали за леность. Когда требовалось, Конвей умел работать как одержимый, и мало кто так уверенно справлялся с особо ответственным делом; но при этом он никогда не рвался проявлять активность и не любил брать ответственность на себя. По штату ему полагалось делать и то, и другое, и он отлично исполнял свои обязанности, но всегда был готов предоставить такую возможность тому, кто исполнял их не хуже. Вероятно, именно поэтому Конвей не стяжал особых лавров на дипломатическом поприще. Он был не настолько честолюбив, чтобы расталкивать конкурентов локтями и изображать деловитость при отсутствии дела. Его депеши иногда отличались подчеркнутым лаконизмом, а самообладание в критических ситуациях часто вызывало не только восторги, но и кривотолки. Начальство ведь любит, чтобы подчиненный проявлял рвение, а за его равнодушным видом на самом деле скрывались бы возвышенные чувства. Про Конвея недоброжелатели порою поговаривали, что хладнокровие хладнокровием, а на самом деле он ничего не принимает близко к сердцу. Но подобные суждения, как и слухи о его лености, были далеки от истины. Большинство из тех, кто общался с Конвеем, почему-то не умели распознать на удивление простое свойство его характера — любовь к покою, размышлению и одиночеству.
И теперь, следуя этим своим особенностям и пользуясь тем, что делать больше было нечего, Конвей откинулся на спинку сиденья и наконец уснул.
Проснувшись, он обнаружил, что остальных, несмотря на все переживания, также сморил сон. Мисс Бринклоу сидела с закрытыми глазами, прямая как доска, похожая на какого-то невзрачного, вышедшего из употребления идола. Маллинсон прикорнул, подперев рукой подбородок. Американец даже похрапывал. «Вот это разумно, — подумалось Конвею. — Надо беречь силы, криком делу не поможешь». В ту же минуту он почувствовал легкое головокружение, сердце учащенно забилось, захотелось глотнуть воздуха. Конвей вспомнил, что однажды уже испытывал нечто подобное в швейцарских Альпах.
Он повернулся к окну и выглянул наружу. Небо совершенно очистилось, и в предзакатном сиянии дня перед ним открылась картина, от которой на миг перехватило дух. Далеко впереди, на пуховых перинах облаков громоздились цепи снежных вершин под ледовыми шапками. Они раскинулись широким полукругом и смыкались на западе с линией горизонта, пламеневшего буйными красками, словно на театральной декорации, нарисованной полубезумным гением-импрессионистом. На этой гигантской сцене самолет рокотал высоко над бездной, за которой, чуть не до самого неба, уходила ввысь отвесная белая стена. Едва ее коснулись солнечные лучи, стена заискрилась и засверкала подобно альпийской Юнгфрау, когда смотришь на нее со стороны Мюррена, только увеличенная в десяток раз.
Произвести впечатление на Конвея было не так-то просто, его мало трогали знаменитые виды, для обозрения которых местные администраторы позаботились расставить садовые скамеечки. Однажды Конвея повезли на Тигровую гору в окрестности Дарджелинга — наблюдать рассвет над Эверестом, и высочайшая горная вершина мира откровенно разочаровала его. Устрашающее зрелище за окном относилось к совсем иной категории — оно не было рассчитано на то, чтобы им восхищались. От этих неприступных, закованных в лед пиков исходила чудовищная первозданная сила, и приближение к ним было величайшей дерзостью. Конвей начал что-то прикидывать, сверяться с воображаемыми картами, вычислять расстояния, время и скорость. Тут он заметил, что проснулся Маллинсон. Конвей тронул его за руку.
