Валерий Барабашов - Белый клинок
— Понятно.
— Теперь вот что, Михаил Иванович. Нужен, думаю, конный отряд, под видом банды. Также для разведки, для установления «контактов» с повстанцами. Пусть эта «банда» будет независимого поведения, анархического, что ли… Действовать надо самостоятельно, создавать видимость грабежей, разбоя… Тут подумать надо хорошенько. Понимаешь, — Карпунин, видно, загорелся собственной идеей, оживился, — с этим отрядом горы можно своротить. Не столько воевать, сколько стараться вмешиваться в их планы, путать их. И — кровь из носу! — заманить главарей банды в ловушку, вызвать их на «переговоры»…
Зазвенел телефон, и Карпунин быстро взял трубку.
— Слушаю. Да, это я, Федор Владимирович… («Сулковский», — сказал он Любушкину, и тот прикрыл глаза — понимаю, дескать).
— …Федор Владимирович, мы кое-что уже подготовили, Любушкин как раз у меня… Хорошо, через час будем в губкоме.
Карпунин положил трубку, устало потер ладонью лоб.
— Иди, Михаил Иванович, разговаривай с Вереникиной. Если согласится… тогда уж и я с ней поговорю. Надо дивчине прямо все сказать. Из Старой Калитвы можно и не вернуться.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
В первых числах ноября черным слякотным вечером въехал в Старую Калитву одинокий всадник. И сам он, в командирской шинели, с винтовкой за плечами, о белыми ножнами шашки, с притороченным к седлу дорожным мешком, и статный горячий конь были забрызганы грязью — видно, не один десяток верст отмахали они по осенним дорогам. Конь устало пофыркивал, ловил широкими, в пене ноздрями незнакомые запахи, а всадник прямил согнутую многими часами пути спину, нетерпеливо поглядывал вперед.
У дома Сергея Никаноровича Колесникова всадник остановился, грузно спешился. Стоял несколько мгновений, поглаживая влажную шею коня, разминая затекшие ноги. Под сапогами чавкала грязь, шел, видно, в Старой Калитве дождь или снег, сейчас же земля вокруг была черная.
Раздались поблизости голоса, кто-то шел по переулку, матерился, осклизаясь.
Фигуры приблизились; приехавший хорошо теперь различал и голоса, и самих людей. Это были односельчане Григорий Назарук. Марко Гончаров и Сашка Конотопцев. Он подивился, что все трое, молодые по возрасту, дома, не на службе, а в следующую минуту они были уже возле него; загомонили, отчего-то радуясь встрече.
— Колесников?! Иван?! Ты?! Здорово! — хлопал приезжего по спине Марко Гончаров, и несло от него крепким сивушным духом. — Откуда взялся? Не иначе от красных сбежал, а?
Подали руки и Назарук с Конотопцевым, эти тоже были навеселе.
Колесников взял коня под уздцы, ответил осторожно:
— Да вот, приехал, батько ж захворав. Письмо в полк пришло, отпустили меня.
Марка́ Гончарова эти слова развеселили.
— Да батьку твоего мы уж с месяц, считай, похоронили, — хлопал он себя по ляжкам. — Ох и поминки были!
— Как?! Что ты мелешь?! — Колесников наступал на Марка́. — Я письмо неделю назад получил.
— Да правда, Иван, правда, — примирительно сказал Григорий. — Схоронили мы твоего батьку, кровью Никанорыч изошел. Дело стариковское, чего уж тут.
Колесников угнул голову.
— А я спешил… — глухо уронил он. Постоял. Махнул рукой, повел коня к воротам дома.
— Слышь, Иван! Погоди-ка! — окликнул его Гончаров, и все трое снова подошли к Колесникову. Из окон дома падал на их небритые хмельные лица слабый свет, в свете этом тяжело, немигающе смотрели на Колесникова насмешливые и холодные глаза Марка́.
— Ты с красными-то… полюбился, чи шо? Служишь у них, братов наших небось ловишь да к стенке ставишь, а?
— Ты к чему это? — не понял Колесников, сглатывая комок в горле.
— Да к тому. Заглянул бы завтра в наш штаб, дело есть.
— Какой еще штаб?! Хватит с меня и штабов, и войны. Шесть годов дома не был, идите вы…
Молчавший все это время Сашка Конотопцев, узколицый, с бегающими, неспокойными глазами, в белом распахнутом полушубке, картинно положил руку на торчавший за поясом обрез.
— Марко вон Мишке Назаруку дырку в башке сделав, Иван, — сказал он как бы между прочим. — Тот тоже супротив народа пошел. Теперь у него одна забота — землю нюхать.
Колесников, толком не понимая, чего от него хотят, зябко повел плечами, попросил миролюбиво:
— Шли бы вы своей дорогой, хлопцы, а? Ну выпили, ну почесали языки. А человек с дороги, неделю с коня не слезал, по бабе своей соскучився. Должны понимать.
Тройка дружно захохотала.
— По бабе, говоришь? — скалился Гончаров. — Да Оксана твоя сейчас-то дома ли? А то скачи прямиком к Даниле Дорошеву, там поищи.
— Ну! Ты! — Колесников схватился за эфес шашки. — Чего брешешь? Зарублю!
— Не успеешь, Иван, — уронил Марко, сплевывая. — Пока селедку свою доставать будешь, я и того… У меня просто.
Колесникова трясло; он никак не мог задвинуть в ножны наполовину выдернутый клинок.
— Ты гля-а-нь, хлопцы. Шашка-то у него белая, командирская. — Конотопцев, приплясывая, скоморошничая, обошел Колесникова, оглядел его экипировку. — Вострая, а, Иван?
— Да уж о твою башку не затупится, — мрачно отшутился Колесников.
— Ну, чем там, у красных, командуешь? — спросил Григорий, закуривая, пряча огонек цигарки в кулаке. — Сергей Никанорыч хвастался, шо полком вроде, а?
— Каким там полком… Эскадронный. Сейчас вот в отпуску, после ранения, да и батьку ж повидать собрался. — Он вздохнул.
— Обижают тебя красные, Иван Сергев, — тянул свое Григорий. — Я, к примеру, и то полком командую; Сашка вон — разведкой; Марко — при пулеметах. А? Тебе целую дивизию можем дать. Командир, военное дело хорошо знаешь.
— Слышь, хлопцы. — Колесников решительно потянул коня к ворогам. — Хватит лясы точить, еле стою. Нашли время для шуток.
Григорий вплотную приблизился к нему, дышал в лицо перегаром.
— Да тут, Иван Сергев, не до шуток. Восстал у нас народ, Советскую власть скинули, сами теперь и власть и…
— Ну? Дальше что?
— Дальше-то?.. Скажи ему, Марко, а то все я да я. — Григорий, ухмыляясь, отступил чуть в сторону, жадно и нервно затянулся.
— Завтра в штаб приходи, Иван, — веско бросил Гончаров. — Дело есть. А утекёшь если… на себя пеняй. И родню не пожалеем. До люльки всех вырежем.
Опять все трое захохотали, обнялись, пошли прочь, загорланив несуразное, дикое…
Колесников, сжав зубы, смотрел им вслед.
— Дурачье пьяное, — пробормотал он. — Нажрутся и шастают тут… И взялись же откуда-то на мою голову.
Нагнувшись к окну, Колесников постучал; занялся в доме переполох — заметались в тусклом свете керосиновой лампы полуодетые женские фигуры. Чье-то лицо прилипло к стеклу, вглядывалось в ночь.
