Борис Силаев - Обязан жить. Волчья яма
Глоба был в том селе. Согнутым крючком пальцем брезгливо ковырялся в этих вещах — ему попадались золоченые крестики, дамские часики с разбитым стеклом, сережки, бархатное платье, расшитое стеклярусом.
Тихон сдвинул барахло на середину стола и посмотрел на сидящих рядом парней из отряда самообороны:
— Неужто визжала?
— Как поротая кошка, — засмеялся один из них, держа тяжеленную берданку между колен. — Я как пальну… Ее коняка дыбки!
— А в Кринице она из револьвера в людей стреляла, — задумчиво проговорил Глоба.
Хозяин хаты, старый дедок, ехидно хохотнул:
— Люди кажут: «Жинка мужа любила, в тюрьме место купила». А ще так: «Силен хмель, сильнее хмеля сон, сильнее сна только злая жинка».
Глоба промолчал. Не он ли выпустил ее на свободу собственной волей? Любовь, черт возьми… Вот на чем попался! Смотрел, как большие ладони Корня обхватили ее лицо — пальцы слепо пробежали по лбу, щекам, размазывая слезы…
Какое ему, Глобе, дело до их переживаний! И все-таки… Если это любовь… Но она ведь не должна быть такой, в этом есть что-то противоестественное, так не бывает среди людей.
Попрощавшись с хозяевами, Глоба вышел из хаты. У дороги стояло несколько подвод — кооператоры везли товары в разгромленную лавку в селе Криница. Тихон сел с возницей на переднюю, плотнее запахнул полы шинели.
— Тронули, отец, — проговорил он, откидываясь на мешок с солью. С боку от него торчал угол ящика с гвоздями, на дне тарахтели лопаты.
Возница был в теплом кожухе и потертой солдатской папахе, рядом с ним лежала трехлинейка с потрескавшимся прикладом. На следующих трех подводах тоже горбились крестьяне от мелко моросящего дождя, накрывшиеся кусками брезента.
Глоба оперся локтем о ящик, положил голову на скрещенные руки. Устало прикрыл глаза — поднялся чуть свет, вот уже день кончается, а впереди дорога длинная — Криница, Дворики, Пятихатки… Гвозди пахнут знакомым запахом кованого железа и машинного масла, сквозь этот дух пробивается пряный аромат тонкой сосновой доски. Поскрипывают тележные оси, фыркают лошади. Иногда Глоба открывает глаза — по серому небу медленно плывут голые ветви деревьев. Однажды его разбудили далекие звуки, то курлыкали улетающие журавли — редкий клин их стаи растворялся в мутном дыме облаков.
«Колесом дорога», — мысленно сказал им вслед Глоба, как в детстве, когда хотели их завернуть. И угадав, о чем думает Тихон, возница проговорил, глядя в туманное небо:
— Если журавель полетел к третьему спасу, то на покров будет мороз. Так стари люды кажуть. Зима ожидается суровая.
«Дорога колесом… Колесом дорога!» — кричали когда-то мальчишки, выбегая на высокий речной берег, глядя в бездонное небо, в котором медленно тонула цепочка темных птиц. «Журавль тепла ищет… Одна у журавля дорога: на теплые воды. Колесом дорога! Дорога колесом!..» Улетали журавли и падали осенние листья, пустели огороды, во дворах кололи дрова — с хрустом, легко распадались они под топором, начинали по-зимнему топить печи, и в комнате пахло дымом лучин, у колодезного сруба лужи покрывались льдом… И каждый пацан понимал, что пройдет зима — и опять они будут стоять на том же речном бугре, глядеть в небо и слышать снова курлыкающие звуки. А это значит, что возвращается к ним зеленый лес, теплая вода, горькие огурцы на грядках, пыль дорог, дождь, конопатящий землю… «Стало тепло, так и журка прилетел».
Возница тронул его за плечо, чуть испуганно пробормотав:
— Товарищ Глоба… Прыдывысь.
Глоба поднялся в телеге, начал вглядываться вперед — там, где дорога из кустарника выходила в разлив поля, маячили смутные фигуры конных.
— Они… Бандиты, — сказал возница, доставая из-за мешка свою трехлинейку. Щелкнув затвором, он дослал в казенник патрон и вскинул винтовку на руку.
— Эге-гей! — донесся отдаленный крик со стороны конных.
Подводы остановились, зажатые со стороны густым кустарником. Темная дорога, словно река, вливалась в половодье земли и неба, и там, на грани воздуха и тверди, туманно расплывались в лучах заходящего солнца неясные фигуры.
— Я сей момент кокну одного, — проговорил возница, прилаживая винтовку прикладом к плечу.
— Подожди, — остановил его Тихон, — все равно не достанешь… Мы в западне.
— Эге-гей! Глоба-а! — услышали они. — От батька-а при-ве-е-ет! Не признал?!
Тихон боком сидел на краю телеги, положив ладонь на мокрую от дождя коробку маузера. Кругом стояла сырая тишина, только сеялся неторопливый дождь, каждой капелькой своей постукивая по опавшим листьям, сплошь устилавшим землю.
— В другую встречу тебе коне-е-ец! Глоба-а, ты слыши-и-ишь?! Мы с тобою квиты-ы… Запомни!
Возничий, не выдержав, нажал на спусковой крючок винтовки, выстрел гулко колыхнул тишину. Издали донесся хохот, смутные фигуры, почти тени, метнулись по серому фону неба и скрылись за пологой дугой вершины бугра. И словно ничего не было — все так же слезятся дождем стволы деревьев, пустынна дорога, над широко раскинувшимся полем стоят неподвижно размытые облака.
— Трогай, — сказал Глоба, опускаясь на холодный мешок и старательно запахивая полы волглой шинели.
Заночевал обоз в селе Пятихатки. Глоба нашел двор дядька Ивана и тот устроил его на чердаке — здесь лежало свежее сено, и Тихон с наслаждением вытянулся на простеленной шинели, вдыхая сухой запах луговых трав. Перед этим хозяин накормил его вареной картошкой, заправленной жареным салом. Он и сам притащился со своим тулупом, теперь лежали рядом, покуривая осторожно, чтобы не наделать случайного пожара. Дождь шептался с соломенной крышей, было темно, лишь чуть светлел проем двери. Во дворе урчала собака, пытаясь разрыть нору полевых мышей. Под навесом спокойно вздыхали лошади, сонно переступая копытами по дощатому полу.
— Значит, чуть не попались? — продолжая начатый в хате разговор, спросил дядько Иван. В голосе его послышалось недоверие. — И видпустыв?
— Не стрелял, — ответил Глоба.
— То вин просто побоялся, — усмехнулся дядько Иван — Я знаю его, то такой артист. Хотел товары пограбувать, да вы все с винтами.
— А к вам он не пытался податься?
— Он знает, как его дядьки встретят… Мало не будет. Людям робыть в поле надо, а не шастать по лесу с куцаком. Порядочный человек теперь хлиб растит, скотину выхаживает. Твердая власть, она порядок любит. Город ему гвозди, мануфактуру да всякий фабричный товар везет. Мы ему свой продукт… Государству польза.
— А что ж ты в двадцатом году под знаменем батька Корня ходил?
— То не простое дело, — с горечью проговорил дядько Иван. — Пока шла война с беляками, еще можно было терпеть. А як она подошла к концу, а нужда не покидает, что нам делать? Есть в хате нечего, топить нечем, детки плачут, жинка сохнет. Из-под стрехи вытащил куцак, направился в лес. Что награбил — все мое.
