Виталий Мелентьев - Одни сутки войны
— Только угрелись, а ты… дисциплину нарушаешь.
— Лейтенант Зузин-Матухин, — неожиданно прочел Гафур и растерянно огляделся.
Сутоцкий приподнялся, перегнулся, вырвал бумажку. Латинским шрифтом и почему-то под копирку кто-то вывел старательно и чисто то, что прочел Шарафутдинов: «Лейтенант Зузин-Матухин». А ниже была нарисована схема местности, испещренная тщательно выписанными условными знаками.
Закридзе налился кровью и, выпучив темно-карие глаза, яростно зашипел:
— Почему Матухин? Почему Зузин?
Бывшего командира взвода лейтенанта Зюзина, погибшего, точнее, пропавшего без вести во время разведки в тылу врага, знал только Сутоцкий. Остальные пришли в разведроту позже. Но поскольку лейтенант был всегда удачлив в разведке да к тому же слыл закадычным другом Матюхина, его помнили.
— Что такое, спрашиваю? — шипел Закридзе, и совершенно растерянный Сутоцкий не знал, что ответить, — Кто ему пишет? Почему?
— Подожди, — отмахнулся Николай.
— Чего ждать? — Закридзе обернулся к Шарафутдинову: — Матюхин был в плену? Был. Все знают. Мне говорили! Зюзин пропал? Пропал! Все знают! Почему им пишут фрицы?! Почему?!
— Не ори! — остановил его Гафур, хотя Закридзе не орал, а шипел. — Думать надо.
— Что думать? Ишак долго стоит и все думает! Что придумает — орать дурным голосом? Да? Вредительство! Надо назад идти. Предупреждать!
— Подожди, — тихо сказал Николай Сутоцкий, рассматривая бумажку. — Подожди.
— Зачем ждать?
Губы Шарафутдинова расплывались в улыбке-оскале, ровные зубы блестели остро и хищно. Он взял у Сутоцкого бумажку, придвинулся к двери, к свету, стал рассматривать. Маленькая смуглая рука его вздрагивала.
Закридзе следил за ним, а Сутоцкий, навалившись на плечи сержанта, рассматривал бумажку.
И вдруг линейки, значки стали оживать, накладываясь на нечто очень знакомое. Знакомое и опасное. Николай не успел сообразить, что это, потому что рассудительный и спокойный Шарафутдинов прошептал:
— Ребята, это немецкая оборона!
Действительно, перед ними была схема немецкой обороны. Той самой, которую она так тщательно изучали перед поиском. Она была иного масштаба, с неизвестными разведчикам подробностями и, главное, захватывала гораздо больший участок, чем они изучали.
— Почему здесь?
Шарафутдинов пожал плечами.
Понимая, что самое страшное подозрение миновало дорогих ему людей, Николай Сутоцкий сказал первое, что пришло на ум:
— Кто-то оставил… Предупредил наших.
Но прямолинейная душа Закридзе была слишком глубоко ранена, чтобы он сразу отказался от своего предположения.
— Он дурак, да? В щелку запихал, да? Кто увидит? Над самым полом? А? Скажи?
Сутоцкий промолчал, а Шарафутдинов прищурился, перестал скалиться и внимательно посмотрел на трещину в притолоке.
— Это-то понятно… Некому было передать, вот и засунули туда, где умный может увидеть.
— Какой умный? Что, умный, как ишак, на четвереньках поползет, да?
Сутоцкий переглянулся с Шарафутдиновым, но промолчал. Закридзе шипел, задавая все новые отрывистые вопросы.
— Помолчи! — разозлился Гафур. — Дай подумать.
Они молчали. Закридзе возмущенно сопел. Наконец он не выдержал:
— Откуда ему знать Матюхина и Зюзина? Почему Матухин?
— У немцев нет буквы «ю», — устало ответил Шарафутдинов.
— Откуда знал его? Скажи.
— Не знаю.
— Не знаешь? Да? Не знаешь?!
— Чего ты взъелся? — вдруг рассердился Сутоцкий. — Не лейтенант немцу писал, а немец лейтенанту.
— Ну и что? Все равно!
— Ты как увидел записку?
— Как увидел? Лежал, думал и увидел.
— Все! Значит, умный человек писал ту записку и прятал. Потому что, если бы тот, кто в землянку зашел в рост, он ту записку не увидел бы, а кто в нее вползал, тот мог наткнуться. — Сутоцкий подумал, осмотрелся и добавил: — Особенно если бы стал выглядывать из землянки — она как раз на линии глаз. А кто будет ползти или выглядывать? Ясно — разведчики.
Закридзе еще раз осмотрел притолоку, буркнул:
— На деревню дедушке кто пишет?
— А если не было связи у человека? Задание выполнил, а передать сведения некому. Все же хоть что-то, а придумал. И еще… Заметили, что записка написана под копирку?
— Ну и что?
— А то, что кто-то из наших друзей оставил ее, эту записку, здесь. А другие пытался… или пытается передать иным способом. Понял?
— Нет! Не говори так! Провокация это!
Потому что бунтующий, ослепленный Закридзе явно лез на рожон, потому что он подозревал в самом страшном близких людей, Сутоцкий зло одернул его:
— Заткнись! Думать нужно.
— Предупреждать нужно!
Шарафутдинов втиснулся между ними, выпростал автомат, приказал:
— Тихо! Старший — я. Я и решу. — Он помолчал, ожидая, пока улягутся страсти, распорядился: — Ложись отдыхай!
Сутоцкий постепенно успокаивался и мучительно гадал, как могли немцы узнать фамилии его командиров. Зюзина — понятно. Ну попал в плен, ну выжали из него… А Матюхин? Два раза ходил он с Андреем в тыл врага, два раза они оба проверялись на крепость, и на любом суде он скажет: Матюхин ни разу не отлучался от него, ни разу не встречался с немцами.
Но память подсказала: встречался!
Сутоцкий сразу вспотел, расстегнул ворот гимнастерки под стеганкой и масккостюмом, вытер пот с шеи и со лба и устало произнес:
— Я вспомнил, откуда немцы знают эти фамилии. — Шарафутдинов молча обернулся к нему. Закридзе иронически усмехнулся. — В первом поиске мы с лейтенантом взяли связиста. Когда я хотел его кончить, Андрей — он тогда рядовым был — не разрешил.
— А ты кем был?
— Я? Сержантом.
— Ты — сержант, он — рядовой. Он не разрешает, ты слушаешь! — затряс головой Закридзе, разводя руками. — Очень хорошо.
— Так получилось… Андрей немецкий знает, я — нет. И вообще. Он оказался… крепче.
— Прекратить болтовню! — разозлился Шарафутдинов. — Время есть, рассказывайте, старшина!
И Сутоцкий рассказал, как они пробирались в тыл врага, как верили, что кто-нибудь из их группы все-таки остался в живых, как оглушили немца, как Андрей взял с него расписку работать на Красную Армию против захватчиков родины Курта — он даже фамилию его вспомнил: Штильмайер.
— Взял расписку и приказал ссылаться на Зюзина или Матюхина. Вот… Вот этот Курт и написал…
— Какой умный Курт! Связист, а всю оборону знает! — взорвался Закридзе.
Сутоцкий помолчал, потом сознался:
— Верно, странно, тем более что Курт — крестьянин, а схема… толковая.
