Эдмунд Бентли - Криминальные сюжеты. Выпуск 1
— Больше всего людей в парке рядом с замком, — сказала Мари-Луиза. — Билет на центральную трибуну стоит 120 долларов.
— Наше место страшно удобно, — сказал Дик. — Отсюда виден «Коварный поворот».
Из туннеля со скоростью 300 километров в час выскочил Пике, за ним — Айртон Сенна. Третьим шел Прост. Бергер, видно, вынужден был остановиться из-за неполадок в моторе.
— Думаю, мы бы могли сразу делать три дела, — сказала Мари-Луиза. — Смотреть гонки, слушать, что о них говорит Том, и при этом выполнить еще одну хорошую работу.
— Какую? — спросила Эльмира. — Выпить кофе?
— Дадим слово Роберту, — Мари-Луиза повернулась в его сторону. — Пусть рассказывает очередную историю.
— Том сказал, что с 88 года давление в турбокомпрессорных двигателях будет ограничено с 400 килопаскалей до 150, — говорил Дик. Он был объят гоночной лихорадкой, — мол, такие двигатели в ходу последний год, а потому «Идеал», «Феррари» и «Лотус» пожелают выжать все, что можно. — Смотрите, Юханссон и Прост столкнулись, и швед выбывает из соревнований, а Прост уже шестой.
— Могу рассказать одну историю, — отозвался Роберт. — Ее мне рассказал мой двоюродный брат Ричард по приезде в Чикаго из Литвы.
— Рассказывай, рассказывай! — подначивала Мари-Луиза. — Будем делать три дела зараз. Ведь мы граждане Нобля.
— Отныне я буду рассказывать не свои истории, а Ричарда, — сказал Роберт. — Это будет пропаганда моей небольшой Литвы. Я ее люблю, как фанатик, и хочу вас заразить той же любовью.
— Ты хочешь осложнить работу Комиссии? — спросила Мари-Луиза. — Хотя, может, и ничего, может, по рассказу я смогу судить и о твоей личности.
— Восемнадцатого мая 1972 года тысячи людей собрались в центре Каунаса. Четырнадцатого мая в знак протеста против национального угнетения в городском саду совершил самосожжение Ромас Каланта. Свидетели рассказывали, что он облил себя бензином из трехлитровой банки, а потом носился с криками, объятый пламенем. Этот литовский патриот превзошел Муция Сцеволу. Милиция поспешила заранее приехать к родителям погибшего, и, чтобы избежать беспорядков в связи с похоронами, гроб с останками закинули в газик, а к погребению допустили только близких родственников. Если бы не эта нетактичность и политическая близорукость, возможно, и не создалось бы никакой революционной ситуации. Не возможно, а точно. Возмущенный же народ стотысячной колонной прошел от дома Каланты до места самосожжения юноши в городском саду. На помощь милиции был призван полк десантников. Солдаты с радиопередатчиками дежурили у Музея Чюрлёниса и в других местах.
В гостинице «Неман» одна русская девушка по имени Ольга, поцеловав подругу Гражину, сказала: «Зачем тебе эта толпа, пребывай в любви. Только любовь ведет к настоящему освобождению. Только любовь есть свобода». Ольга целовала Гражину, сидевшую в кресле обнаженной. «Посмотри, сколько народа за окном. Я хочу присоединиться к толпе», — говорила Гражина. Она встала и оделась. Синее платье подходило к ее черным волосам, а Ольга подошла к окну все еще голая, и Гражина велела ей одеться. Ольга натянула на себя джинсы и стала суперклассной блондинкой из тех, что мы мечтаем встретить в больших городах и на курортах России. Они, кстати, и познакомились в Ялте, почувствовав непреодолимое влечение друг к другу. Ольга приехала в гости как раз в тот день, когда произошло самосожжение Каланты. Гражине Ольга казалась прекрасной, просто сказочной. Так же о Гражине думала и Ольга. Подкрасившись, девушки вышли на Аллею свободы. До городского сада было менее ста шагов, но попасть туда было нелегко. Народ на аллее стоял человек к человеку, и только энергия и упрямство Гражины позволяли девушкам все глубже и глубже проникать в толпу. В саду у фонтана произносили речи те, кого больше всего беспокоили национальные интересы, кто отважился открыто сказать то, что было важно для всех, о чем думал каждый. «Литовцы, — переводила Гражина Ольге, — когда-то во времена Альгирдаса наши кони пили воду здесь, в Немане, а мочились в Кремле, в Москве. Теперь же все наоборот. Только восстановив наше государство, мы сможем остановить распад своего хозяйства». «Чего они хотят? — с возмущением спросила Ольга. — Один ненормальный сжегся, другие сжигают интернационализм, забывая, что свободу им принес русский народ». Гражина зло отрезала, что русские принесли не свободу, а оккупацию. Девушки рассорились, но продолжали стоять, держась за руки. И среди стоявших рядом нашлись люди, которые стали объяснять Ольге по-русски, какие плохие эти русские и что их надо гнать из Литвы. Вдруг толпа ухнула. Милиция бросилась на оратора и, стащив с возвышения, поволокла к стоявшей в глубине парка машине. Затем последовало еще несколько нападений, и, не успевшая сообразить, что к чему, Ольга попала в руки озверевших десантников. Гражи-на бросилась к подруге на помощь, но и сама попала в западню. Какой-то милиционер схватил ее за волосы, огрел по спине и, потащив, затолкал в машину спецслужбы. Там уже была заперта Ольга. Она с плачем кричала, что ничего общего не имеет с фашистами-литовцами, что приехала в гости и так далее. Но ее никто не слушал. С удивлением Гражина заметила, что их везут за город. Так их отвезли на IX-й форт. Все городские кутузки были переполнены, и власти решили использовать Музей памяти жертв фашизма для заключения демонстрантов. Место манекена-надсмотрщика в форме СД занял настоящий надсмотрщик, и в камеры пихали людей, привезенных с разных концов Каунаса. Гражина с Ольгой, обнявшись, забились в уголок и слушали, что рассказывает человек, лично знавший Ромаса Каланту: «Это был спокойный и застенчивый юноша. Он мало рассуждал о политике — больше любил слушать сам и редко вмешивался в разговор. Кто бы мог подумать, что он решится на такой шаг!»
В камере теснилось столько народа, что и яблоку было упасть негде. Рядом с фамилией и адресом парижского еврея, расстрелянного в 1942 году, Гражина нацарапала на стене и свои. Людей беспокоила естественная нужда, но не было где оправиться. У стены стояла параша, в которую приходилось испражняться всем. Когда шел мужчина, отворачивались женщины. Когда — женщина, отворачивались мужчины.
«Фить-фюить», — рано утром защебетала птичка, и Гражина услышала, как часовой снаружи отхаркнулся, сплюнул и помочился. Время тянулось медленно. «Что такое время? — думала Гражина. — Время — ноль. Оно не существенно. Чего там причитать, Марсель Пруст! Время — дар? Нет. Время — ноль. Только ощущение вечности — только оно несет свободу и беззаботность. Только отрицая время, мы учимся наслаждаться бытием. Я свободна. Время и эпоха — ноль. Я счастлива. Такое самовнушение трижды в день. Если эпоха — это не так важно, то и все не так важно. Ощущение этого воспитывает терпимость. Ее нам и не хватает больше всего…» Ха-ха-ха.
