Алистер Маклин - Когда пробьет восемь склянок
А вот Шарлотта Скурас мне поверила. Не знаю почему, но поверила. А потом сняла с меня повязку, промыла и продезинфицировала рану и снова забинтовала. Я вынес все это, не моргнув и глазом, правда, скрежеща зубами, потому что не хотел разрушать веру этой женщины в мощь и стойкость тайных агентов. Вместо того чтобы орать, я рассказывал ей о том, что произошло, и она не усомнилась в правдивости моего повествования. Потом я поблагодарил ее за перевязку и за доверие. Она только улыбнулась в ответ.
Шесть часов спустя, за двадцать минут до отплытия, она уже не улыбалась мне. Она смотрела на меня взглядом, каким обычно смотрят женщины, когда понимают, что все их уговоры бесполезны. Такой взгляд не назовешь сердечным.
— Мне очень жаль, Шарлотта, — сказал я. — Мне действительно очень жаль, но это исключено. Я категорически запрещаю вам ехать. И это мое последнее слово. — На ней были черные брюки и пуловер, словно она действительно собиралась отправиться с нами. — Ведь мы едем не на пикник на берег Темзы. Возможно, там будут стрелять, а я, поверьте, не хочу, чтобы с вами что-нибудь случилось.
— Но я не буду выходить на палубу, — горячо заверила она. — Клянусь. Тогда мне ничто не будет угрожать. Прошу вас, Филипп, разрешите мне поехать.
— Нет.
— Вы же говорили, что готовы сделать для меня все на свете. Помните?
— Нечестно напоминать об этом. Я имел в виду только то, что может пойти вам на пользу. Я не позволю вам… именно вам…
— Именно мне? Вы как-то по-особому ко мне относитесь?
Я кивнул.
— И я много для вас значу?
Я снова кивнул. Она долго смотрела на меня, и глаза ее были широко открыты. Потом губы шевельнулись, но Шарлотта ничего не сказала. Она подошла ко мне, обвила мою шею руками и сделала это так сильно, будто хотела свернуть ее. Так мне, во всяком случае, показалось, поскольку прикосновение Квина еще давало о себе знать. Но она прижалась ко мне, как при последнем свидании. Может быть, она верила в предчувствия; может быть, была ясновидящей и видела старика Калверта плавающим лицом вниз в темных водах Дюб-Скейра. Когда я представил себе эту картину, то пришел в ужас — шутка была не из приятных. Мне стало трудно дышать, но в этот момент она опустила руки. И я не понял, то ли она провожала меня, то ли попросту выставила. В замке повернулся ключ.
— Наши «друзья» дома, — сказал Тим Хатчинсон.
Мы обогнули Дюб-Скейр с южной стороны, держа курс вдоль южного побережья Лох-Хоурона, и шли с выключенными дизелями, гонимые приливом, пока наконец не миновали маленькую гавань.
— Вы правы, Калверт, — заявил Хатчинсон. — Они собираются удрать, как только взойдет луна.
— Калверт почти всегда прав, — ответил Дядюшка Артур таким тоном, словно добавлял: «И всему этому он выучился у меня». — Ну, что теперь?
Туман был сейчас не особенно плотным и видимость была ярдов на сто, так что из-под дверей ангара виднелась полоса света.
— Теперь — в атаку! — сказал я и повернулся к Хатчинсону. — Ширина «Файркреста» — пять ярдов» ширина входа в гавань — шесть. Опознавательных знаков при входе в гавань нет. Прибой движется со скоростью четырех узлов. Так что надо взломать двери ангара и не наскочить при этом на скалы.
— Есть только один способ проверить это. — Хатчинсон нажал на стартер, и заранее прогретый дизель заработал. Шум его почти не был слышен. Не ускоряя хода, Хатчинсон повернул на юг, потом какое-то время вел яхту на запад, затем на север и, наконец, сунув в рот сигару, дал полный газ. В свете спички лицо его казалось спокойным и задумчивым.
В течение минуты вообще ничего не было видно: темнота и серые полосы тумана, проплывающие мимо. А потом мы заметили свет, находящийся точно впереди. Полоса имела форму буквы «Т» и буквально летела на нас.
Я взял автомат, распахнул дверь со стороны бак-борта и встал наизготовку с оружием в руках — одна нога на палубе, другая — в рубке. Я знал, что со стороны штирборта такую же позицию занял Дядюшка Артур. Спиной мы прижались к подрамнику двери так плотно, как только смогли. Остановка яхты в любом случае будет для нас неожиданной и внезапной.
Еще сорок ярдов. Хатчинсон сбавил скорость и немного переложил на бакборт. Полоса света сдвинулась к штирборту, но была точно впереди. Темная вода на западе, казалось, фосфоресцировала белыми барашками. Здесь прибой ударялся о восточный край входа в гавань.
Когда до него оставалось ярдов двадцать, Тим снова ускорил ход, так что теперь мы прямиком шли на западные рифы. Казалось, мы слишком переложили и вот-вот врежемся, но тут Хатчинсон круто взял на бакборт, и мы проскочили в гавань — причем на окраске не появилось ни единой царапины.
В тот же момент Хатчинсон выключил машину, и я невольно подумал, что если до конца жизни буду заниматься вождением яхты, то и тогда не смогу выполнить такой маневр.
Я предупредил Хатчинсона, что причалы в ангаре находятся со стороны штирборта; это означало, что и судно, с которого производились подводные работы, будет находиться с этой стороны.
Хатчинсон продолжал вести яхту, маневрируя в маленькой гавани и направляя ее на источник света. Если мы не попадем носом в ворота, то непременно наткнемся на скалы, и тогда «Файркрест» неизбежно пойдет ко дну. Но об этом сейчас никто не думал.
Наш выход на сцену оказался даже более впечатляющим, чем мы могли предполагать. Дело в том, что ворота, которые, по нашим расчетам, должны были под напором «Файркреста» раскрыться, вместо этого сорвались с петель, и мы с невообразимым шумом вогнали их в ангар. Из-за этого мы частично потеряли скорость. Кроме того, наша передняя мачта, в которой находилась телескопическая антенна, сломалась и свалилась за рубкой на палубу. От этого скорость еще больше упала. Тем не менее мы с грохотом, треском, скрипом резиновых прокладок по обеим сторонам «Файркреста» проехали по ангару и резко остановились между судном для подводных работ и стеной. В этот момент чувства Дядюшки Артура, видимо, находились приблизительно в таком же состоянии, что и его разбитый и горячо любимый «Файркрест».
Хатчинсон, чтобы удержать яхту на месте, переключил скорость на самую малую и сразу включил наш десятидюймовый прожектор — надо было попытаться ослепить стоящих на причале. Я вышел на палубу, держа в руке автомат.
Вокруг царила, как метко говорится в книгах о путешествиях, деловая активность. Вернее, она царила до нашего появления. А теперь наши «друзья» стояли как громом пораженные. Застыли в тех положениях, в каких застал их наш «выход». Из трюма судна на нас уставились три физиономии. Судно было из породы военных катеров, походило на «Фармейн» и достигало в длину пятнадцати ярдов. Двое мужчин на нем, которые как раз грузили в трюм металлический ящик, казалось, одеревенели. Еще двое стояли тут же — один из них так и остался стоять с протянутыми к ящику руками. В этот момент ящик, свисавший со стрелы крана, был единственным движущимся предметом. Тут же, прижав к груди рычаг, стоял и крановщик, очень похожий на мнимого таможенника. У него был такой вид, словно две тысячи лет назад его накрыло лавой из Везувия и с тех пор он так и находится в том же положении. Два человека держали канат, к которому был привязан ящик, только что вынутый водолазами из воды. В своих конспиративных действиях они были не так уж оригинальны. Слева замер капитан Имри — видимо ему было поручено наблюдать за работой, — а рядом с ним Лаворский и Доллман. Как-никак, это был их великий день: осуществлялись их заветные мечты, и они не хотели упустить ни одной великолепной минуты этого дня.
