Марк Гроссман - Камень-обманка
Катя помыла посуду, отнесла ее в землянку, вернулась и, отойдя в глубь леса, села на поваленную старостью ель.
Укрытая темнотой, она видела, как пошли спать Дин, Мефодий и Хабара, а Россохатский, постояв у входа, решительно повернулся и направился к лошадям.
Женщина двинулась вслед за ним, беззвучная и невесомая, точно тень. Вблизи поляны, где паслись кони, схоронилась за кедр и пристально, даже напряженно наблюдала за Россохатским.
Над горами висела яркая, будто из чистого золота, луна, и зыбкое сияние ее недвижно текло на землю.
Андрей примостился на пеньке и затих. Зефир и Ночка добывали привядшую траву из-под первого гнилого снежка, и сотник с грустью видел, что лошади не наедаются. Он загодя припас для них сена, срывая ветошь — жесткую подсохшую траву — руками, но корма было мало, и Россохатский берег его для зимы.
Жеребец с кобылкой ходили все время двоечкой, иногда замирали, прижавшись друг к другу.
Вскоре Россохатский подошел к лошадям.
Кате было хорошо видно и слышно, как Андрей говорил животным щемящие душу нежные слова, выбирал репьи из длинных нечесанных грив.
Но вот он отправился к землянкам.
Катя, подождав, когда сотник поравняется с ней, вышла из-за кедра, спросила, покусывая разом засохшие губы:
— Аль я не гожа те, барин?
Андрей пожал плечами.
— О чем ты, Катя?
— Глаза те заслепило, — хмуро пробормотала женщина. — А можеть, и сердце у тя незрячее вовсе?
— Экая ты странная, право, — вздохнул офицер, понимая, что говорит и ведет себя совсем не так, как надо бы, черт ее побери, эту диковатую таежную бабенку!
— «Странная»! — усмехнулась Катя. — А я люблю, барин, по жердочке ходить. Али нельзя мне?
— Не зови меня так, — попросил Россохатский. — Какой я барин? Все достоянье мое на Урале — изба.
— Нет, — покачала головой Кириллова. — Ты офицер, значить — барин.
Она вздохнула, сказала, глядя куда-то мимо Большой Медведицы, черпающей своим ковшом черную воду неба над головой:
— Ты с нами, а не наш. Мужики-то не так себя ведуть.
Внезапно обняла Россохатского за шею, кинула:
— Пойдем в лес, Андрюша… голубчик… Пойдем!
Она потащила его в темноту деревьев, шла мелким шагом, натыкалась на ветки и все-таки не выпускала из своих объятий.
Он брел за ней в этой глупой и смешной позе, чувствовал силу ее горячих рук, запах длинных волос, выбившихся из-под фуражки, злился и хмелел от ее близости.
И когда они зашли почти в полную темень, сотник, загоревшись и уже не помня себя, рывком поднял ее на руки и мягко положил на редкую иссохшую траву, чуть прибеленную снегом.
Здесь он будто совсем потерял память, все позабыл, а когда опомнился, увидел, что рвет с Кати ее одёжку, а Катя молча, со злой и счастливой улыбкой, не дает ему сделать это.
Наконец он совершенно понял, что́ происходит, опомнился, резко оттолкнул ее и, отойдя в сторонку, бросил устало:
— Извини. Бога для. Одичал я в глухомани, дурак!
Кириллова смотрела на Андрея невнятным взглядом, и ему казалось, что женщину колотит дрожь.
— За чё ж тя извинять? — внезапно отозвалась она почти ровным голосом. — Чё ж я за баба такая, коли в трущобе, одна, мужикам нравиться не стану? И ты прав, ваше благородие, чё на девку позарился, и я права, чё не под всякую песню подплясываю.
Она поднялась с травы, сбила снег с куртки, сказала с ясно слышимой грустью:
— За худого не хочется, а хорошего негде взять… Вот только во сне замуж и выходила…
Андрей резко повернулся и, не сказав ни слова, пошел к землянкам. Он брел и думал, что Катя просто куражилась над ним, диковала, тешила бабье свое тщеславие.
Бесшумно спустился в землянку, лег на лапник и закрыл глаза. Но заснул лишь под утро.
Новый день был неработный. Гришка изладил небольшую баньку-шалаш, и туда, собрав всю посуду, натаскали каленой воды.
Как только Катя исчезла с березовым веником за плетеной дверцей, Андрей взял карабин и направился в лес.
Теперь реже слышался рев изюбрей, но табунились и текли к югу гуси и утки, и Россохатскому случалось сшибить зазевавшуюся у воды птицу. Однако таежники считали охоту на пернатых баловством, в упор подступила зима, а она спросит — что летом припас? Однако ни оленя, ни кабана, ни медведя ни разу не встретил в тайге беглый офицер.
Последние перелетные отправлялись к теплу. Стаи уходили в степную Монголию, в Китай, в Индию, на Аравийский полуостров. И Андрей думал о том, что он слабее и несчастнее всех этих маленьких, оперенных существ, улетавших туда, куда звала их душа.
— Душа! — усмехнулся сотник. — Какая у них душа? Впрочем, бог знает. Может, придет еще срок, когда человек выявит душу у всего сущего на земле, у всего живого.
Россохатский пробирался по ущелью, в котором все еще бесновался Китой, не сломленный холодами. Река катила стылые волны на северо-восток, хлестала жгутами воды по голубоватым заберегам.
И эта стынь, и глушь, и борода на лице, и последние отголоски трубного рева изюбрей на подгольцовых отрогах — все это наполняло душу такой тяжкой тоской, что впору было заплакать, завыть над собой по-бабьи, в голос.
«Господи! — думал он. — И это я, сын учителя, офицер, таскаюсь здесь скопом с прощелыгами и бабенкой, которая сама не знает, что хочет!»
Он вспомнил прошлую ночь и Катино дерзкое поведение, похожее на издевку, но — странное дело! — не ощутил досады. Ему даже померещилось, что он думает об этом ее нежданном сопротивлении с похвалой или, во всяком случае, без тени гнева.
«Нельзя мне путаться с ней, — старался он убедить себя, вышагивая по берегу реки. — Все мужчины, даже Дин, немедля станут мне врагами. А споры тут всегда кончаются одинаково — кровью. Ткнут в спину ножом — и делу конец. Ах, Катя, Катя!..»
Внезапно Россохатский вздрогнул, рванул из-за плеча карабин и передернул затвор.
В прибрежной воде, задом к человеку, стоял крупный бурый медведь. Он шумно бил лапами по воде, не то наслаждаясь игрой, не то ловя рыбу, и не замечал опасности.
Это удивило Андрея. Он знал, что у медведей отменный нюх и сильные, точные глаза. Однако тут же понял: ветер идет от зверя к нему и косолапый не чует человека.
Но вдруг животное замерло и резко повернулось боком к берегу. Как видно, тревожный запах все же дошел к ноздрям космача.
Замирая от охотничьего хмеля, сотник вскинул карабин, навел мушку под лопатку зверя и, затаив вдох, мягко спустил курок.
В следующую секунду медведь кинулся к человеку, и Андрей запомнил маленькие пронзительные глаза, впившиеся в его глаза.
