Василий Ардаматский - Грант вызывает Москву.
Так сделал он и сегодня. Мочалин принял его на борт катера у служебного причала, и они помчались на открытый рейд, где стоял ожидавший ремонта минный тральщик. Они сидели рядом в штурвальной кабине. Шрагин передал Мочалину зашифрованный текст его донесения в Москву.
— Считайте, что это уже в Москве, — сказал Кирилл, пряча донесение за подкладку форменки.
Шрагин с улыбкой смотрел на радиста: парень продолжает работать как ни в чем не бывало. Он прекрасно понимал, что мочалинские бодрость и оптимизм идут от непонимания всей тяжести обстановки. Но все равно, видя неунывающего радиста, он даже себя упрекал за излишнюю нервозность.
Катер причалил к тральщику, и Шрагин поднялся по трапу. Адмирал Бодеккер поручил ему выяснить, почему сегодня утром к тральщику вызывали пожарный катер.
Командир тральщика — молоденький худощавый офицер — принял Шрагина в своей тесной каюте. Он рассказал, что сегодня рассвете к тральщику пришвартовалось ремонтное судно, но сразу же на нем вспыхнул пожар.
— Персонал судна вел себя постыдно, — рассказывал командир тральщика. — Вместо того чтобы отойти от меня, они спустили шлюпку и бросили судно. Мы с огромным трудом оторвались от него, и я по радио вызвал пожарный катер. Пожар был ликвидирован, а судно отбуксировали к вам на заводской причал. Мне все это кажется подозрительным, — закончил командир.
— Да что вы, это же обычное дело, — убежденно возразил Шрагин. — Просто какой–нибудь Ваня бросил окурок в масляную тряпку. Это уже не первый случай. Сейчас я вернусь, доложу адмиралу, и мы пришлем к вам новое судно. А расследовать никогда нелишне…
В последнее время адмирал стал заметно равнодушнее к делам завода. Особенно после того, как все его попытки спасти плавучий док закончились тем, что док развалился пополам и утонул. Адмирал открыто иронизировал над своим, как он говорил, детским планом строить здесь корабли. Вот и сейчас, узнав о пожаре, он злобно выругался и сказал:
— Хоть бы сгорел весь завод, по крайней мере я смог бы выбраться отсюда.
Шрагин, точно не слыша его слов, сообщил, что он распорядился направить к тральщику другое судно. Адмирал кивнул и жестом пригласил Шрагина сесть.
— Я помню, что вам очень не хотелось ездить в командировки — сказал он. — Я очень хорошо это помню. Но сейчас мне крайне необходимо послать вас в Одессу. У начальника гражданского порта в Одессе возникли какие–то трудности в отношениях с местным персоналом. Надо съездить к нему, разобраться и помочь.
Шрагин совсем не был готов к такому предложению и попросил у адмирала разрешения дать ответ завтра.
— Конечно, конечно, поговорите с женой, — по–своему понял его адмирал. — Я очень не хотел бы заставлять вас делать то, что неприятно вашей милой жене. Но все же дело, знаете, прежде всего…
Все решилось вечером.
Шрагин не собирался проводить этот вечер дома. Накануне Эмма Густавовна сказала ему, что в гостях у нее будет только доктор Лангман и Любченко. О том, что будет Лангман, она могла и не говорить. Он бывал здесь почти каждый вечер. Эмма Густавовна уверяла всех, что у Лили с доктором дружба — они оба так любят музыку. Лиля поддерживала эту версию, и в присутствии Лангмана всегда сидела у рояля. Шрагин с тревогой наблюдал за этой «музыкальной» дружбой и давно видел, что дело там не только в музыке. Неприязнь к нему Лангмана была заметней, и если посторонние находили ее естественной, то для Шрагина эта неприязнь была опасностью, так как она могла стать и неприязнью к нему со стороны Лили. Пока в их отношениях установилась безмолвная напряженность…
Шрагина очень удивило, что Эмма Густавовна пригласила Любченко.
— Вы простили Любченко ее хамство? — спросил он.
Эмма Густавовна вздохнула:
— Она так извинялась… Даже письмо прислала. В конце концов она — единственная оставшаяся здесь моя старая знакомая. И она права: у всех нас нервы не в порядке.
Шрагин не собирался вечером выходить к гостям Эммы Густавовны, но неожиданно явился генерал Штромм, от которого всегда можно услышать интересное, и он вышел к столу.
Сначала в гостиной царил беспорядочный разговор, который прерывался, когда Лиля играла на рояле. А в этот вечер она играла много и, как казалось Шрагину, очень хорошо. Когда она кончала играть, доктор Лангман беззвучно хлопал протянутыми к ней ладонями и восхищенно качал головой.
Эмма Густавовна уже накрыла стол и с умиленным лицом слушала игру дочери. Штромм явно тяготился музыкой. Как только Лиля заканчивала играть очередную вещь, он выразительно крякал и, потирая руки, жадно смотрел на стол с приготовленной закуской.
— Господа, я же совершенно забыла! — воскликнула Эмма Густавовна. — Я получила письмо от Аммельштейна, оно адресовано не только мне, но и всем вам… — Она взяла письмо, которое лежало тут же на маленьком столике, и начала читать.
Старик писал, что он тоскует по милому дому своей родственницы, но что, увы, съездить к ней еще раз у него не хватит сил. Он выражал надежду, что летом Эмма Густавовна с дочерью приедут к нему в гости. Во второй половине письма он рассказывал про дела в поместье — работать некому, у него забрали в армию последнего работоспособного мужчину. «Если так будет дальше, — писал он, — то я сам скоро возьму автомат и стану солдатом дивизии стариков под названием «Адольф Гитлер»”.
— У нашего Аммельштейна, я вижу, мозги окончательно высохли, а язык болтается, как тряпка, — заметил Штромм.
Эмма Густавовна непонимающе взглянула на генерала и продолжала читать.
«Впрочем, недавно мне дали трех работников, — писал Аммельштейн. — Но они русские, и ждать от них толку не приходится. Они ленивы и ничего не умеют. Вдобавок я их боюсь. Ведь только и слышишь теперь, что эти же русские там у вас, даже в тыловых городах и среди бела дня, убивают наших соотечественников. Так что будьте осторожны и вы…»
— Я не хочу слушать эту клевету, — громогласно заявил Штромм.
— Почему вы считаете это клеветой? — невозмутимо спросил Лангман. — Аммельштейн пишет то, что ему известно, и он пишет этом своим близким, а не в «Фелькишер беобахтер».
— И все–таки это клевета, — рявкнул генерал. — Где вы последний раз видели в нашем городе красных, кроме как на виселице?..
— Да, действительно, теперь у нас как будто порядок, — сбавил тон Лангман, но тут же добавил: — Но вот в Одессе, я слышал, дела очень плохи.
— Откуда вы это взяли? — еще больше разъярился Штромм.
— Еще месяц назад мне звонил коллега, он говорил, что у них в Одессе госпиталь городской комендатуры переполнен ранеными в результате террора и диверсий красных. И я по приказу штаба армии отправил туда своего хирурга и трех младших чинов. Да, только сегодня утром я говорил по телефону с хирургом, и он снова сказал: дела дрянь.
