Том Эгеланн - Разорванный круг
Немного спустя я опять захожу к ней. Глаза закрыты. Лежит тихо.
— Грета?
Невидимые нити держат ее веки. С трудом раскрываются глаза.
— Упорная старушенция, — пробует шутить она.
— Ты родила ребенка.
Полузакрытыми глазами она смотрит на меня. Взгляд резко изменился.
— Я встретил ее.
Грета смотрит в потолок.
— У нее все хорошо. Диана. Замечательная молодая женщина.
Улыбка на лице появляется откуда-то изнутри.
— Самая прекрасная маленькая девочка в мире. — Голос у нее хрупкий, тонкий. Улыбка теряет силу. — Ей нужна была не такая мать, как я. Во мне этого не было. Майкл — с ним по-другому. Я подумала, что так лучше. Пусть она останется у него. Пусть никогда не узнает обо мне.
Она сильно кашляет. Хочет что-то сказать. Я шикаю на нее, Ее губы шевелятся. Она что-то рассказывает, но голоса нет.
— Я останусь с тобой, — обещаю я.
— Как я устала, — шепчет она.
Я глажу ее руку. Она стонет. И смотрит на меня. Пытается что-то сказать, но язык не слушается. Кашляет. Даже кашель бессильный. Дыхание слабое, натужное.
Пробует подняться на локтях, но опускается.
— Отдохни, — шепчу я и глажу ее лоб. Холодный и влажный.
Проходит час.
Я держу ее руку. Она то засыпает, то просыпается. Иногда смотрит на меня.
Я медленно кладу ее руку на перину и спускаюсь в столовую, где съедаю сандвич, упакованный в целлофан и имеющий такой же вкус. Когда я возвращаюсь, рука Греты лежит точно там, где я оставил ее. Я беру ее и сжимаю. Чувствую, что она пытается ответить.
Так мы сидим долго. Наконец ее дыхание становится таким тихим, что я его не слышу. К нам долетают звуки из коридора. Негромкие шаги, приглушенный смех, хныкающий ребенок. Одна медсестра зовет другую.
Рука Греты совсем ослабла. Я пробую сжать ее. Она не может ответить. Мы могли бы сидеть здесь часами. Если бы не аппаратура. Какие-то провода, которые уходят к ней под больничную пижаму, подключены к аппарату с выключателями и экрану со светящимися цифрами. Машина начинает пищать. Одновременно из нее выходит полоса бумаги с двумя чернильными графиками. Грета вздрагивает. Раскрывает глаза и хрипит.
Я глажу ее руку.
Вбегает медсестра. Потом врач.
Я отпускаю руку. Она падает на перину. Поднимаясь, я хочу отойти назад и роняю стул, который с грохотом падает на пол. Я отступаю в сторону, чтобы дать дорогу врачу.
Он отключает аппарат. Писк прекращается. Тишина режет ухо. Он прижимает пальцы к шее Греты и кивает медсестре. Осторожно расстегивает пижаму Греты и приставляет стетоскоп к груди.
— Вы ничего не будете делать? — спрашиваю я.
— Так будет лучше, — отвечает врач.
Медсестра гладит меня по руке:
— Вы ее сын?
Врач закрывает Грете глаза.
За окном я вижу человека, который балансирует на лесах.
— В известном смысле, — отзываюсь я.
Мы молчим.
— Теперь ей хорошо. — Медсестра сжимает мою руку.
Я смотрю на Грету.
— Хотите побыть с ней один? — спрашивает медсестра.
— Один?
— Перед тем как мы приведем ее в порядок? И отвезем вниз?
— Не знаю…
— Если вы хотите…
— Не важно.
— Мы можем выйти на несколько минут.
— Очень любезно. Спасибо, не надо.
— Только скажите.
— Спасибо. Очень любезно. Но это не нужно.
И все-таки они выходят и оставляют меня одного с ней.
Я пытаюсь найти понимание, тепло, покой в ее лице. Но она выглядит мертвой, и только.
Я выхожу из палаты не оглядываясь. Когда я покидаю больницу, начинается легкий моросящий дождь.
2.Мы сидим в моей Болле и смотрим сквозь лобовое стекло на территорию раскопок за оранжевой пластиковой сеткой. Дождь льет не переставая. Палатки собраны. Большая часть оборудования все еще в запертом контейнере. Ветер гуляет по полю, разбрызгивая струи дождя. Пластиковые таблички на разграничительных шестах полощутся, как вымпелы. Мой режиссерский стул лежит около зарослей черемухи. Никто не позаботился спрятать его в контейнер.
Я вспоминаю квадратики раскопов, профессора под полотняным тентом, Моше и Яна, которые мотались от участка к участку, как жаждущие крови комары.
Когда профессор Ллилеворт исчез, работа остановилась. Все теперь думают только о том, что будет до того, как придет бульдозер и завалит плодородной почвой все раскопы.
Я поворачиваюсь к Майклу Мак-Маллину.
— Она спрашивала про вас, — говорю я.
Он смотрит в пространство. Запавшие глаза увлажнились.
— Это было так давно. — Он обращается сам к себе. — Другая жизнь. Другое время. Скоро наступит мой черед. И тогда я, может быть, встречу ее.
Его старое лицо напоминает пергамент, но чувствуется юношеский жар, нетерпение. Сейчас он выглядит даже моложе, чем всегда. Как будто сознание того, что сейчас он близок к цели, зажигает у него внутри лампочку, которая просвечивает через тонкий слой кожи.
Что-то внутри меня вздрагивает.
— Кто вы? — спрашиваю я.
Сначала он молчит. Потом отвечает:
— Ты это уже понял. Если спрашиваешь.
Тишина вибрирует между нами.
Он потирает ладони:
— Ты парень неглупый.
Не веря самому себе, я говорю:
— Я знаю, кто вы. Сейчас я все понял.
— Вот как?
— Вы не просто член Совета, ведь так?
Он сухо смеется.
Я не спускаю с него глаз. Он распрямляет пальцы. На ногтях маникюр. На левой руке я впервые замечаю кольцо с печаткой и огромный опал.
Я издаю негромкий свист:
— Вы — Великий Магистр!
Он открывает рот, чтобы что-то сказать. Щеки пламенеют.
— Я? Бьорн, ты должен понять. Только двенадцать человек в мире знают, кто Великий Магистр. Двенадцать человек!
— И вы — Великий Магистр!
— Я не имею права отвечать на твой вопрос, — говорит он.
— А это не вопрос.
— И все же…
— Боже мой, — хохочу я. — Вы — Великий Магистр!
— Может быть, пора ехать за ларцом? — спрашивает он.
Мне требуется время, чтобы прийти в себя. Поверить невозможно. Я изучаю его. Долго. Эзотерические черты лица. Теплый мягкий взгляд.
— Вот что хотела сказать Диана, — размышляю я. — Она ваш единственный ребенок.
Он смотрит на меня.
— Поедем за ларцом? — повторяет он свой вопрос.
— Нам не нужно ехать.
Он вопросительно смотрит на меня.
— Он здесь.
Растерянно:
— Здесь? — Он вглядывается в дождь.
— Хотите взглянуть на октагон?
— Ларец здесь?
— Идем со мной!
Мы выходим из машины под дождь. Я проскальзываю в щелку в оранжевой пластиковой сетке с надписью «Вход воспрещен!» и придерживаю сетку, чтобы прошел Мак-Маллин. Из-за наших перемещений с сетки льется вода.
Около раскопа я останавливаюсь. Мак-Маллин смотрит вниз, на восьмиугольный фундамент.
— Октагон! — только и произносит он. В его интонациях появилось что-то молитвенное.
Дождь смыл остатки земли с камней, которые возвышаются над грязью.
— Октагон, — повторяю я.
Он нетерпеливо восклицает:
— Можем мы увидеть ларец?
Я спрыгиваю в раскоп, присаживаюсь на корточки и начинаю копать.
Только сейчас до него доходит.
Мак-Маллин начинает смеяться. Сначала тихо. Потом громко хохочет.
И пока он смеется, пока его смех перекатывается по всем раскопам и полоскам поля через струи дождя, я извлекаю ларец из тайника. Того самого места, где мы его нашли. Последнего места, где они стали бы его искать.
Земля хлюпает и цепляется за сумку, когда я вытаскиваю ее из грязи. Я осторожно поворачиваюсь и протягиваю ларец Майклу Мак-Маллину.
Вокруг нас запах земли и дождя, едкий и вечный.
3.Дрожащей рукой я продолжаю плести мою паутину воспоминаний.
За окном бабушкиного дачного домика листочки упорно не хотят отрываться от веток дуба. Как будто не понимают, что скоро придет осень и заберет их.
В тот давний вечер, когда я признался Грете в любви, она отвергла меня так нежно и заботливо, что мне еще долго потом казалось, будто она скрывает свои глубокие чувства ко мне. Я плелся из ее квартиры в районе Фрогнер в студенческую комнатушку в Грюнерлёккен под мелким дождем. Я весь промок. Я до сих пор помню ее прощальные слова. Она сидела, держа мою руку в своей, и нежно гладила ее, словно мать, утешающая сына.
— Ничто никогда не кончается, — говорила она, — все продолжается, только по-другому.
Мужчины в красном «рейнджровере» уехали вместе с Мак-Маллином. Они стояли и смотрели, когда я ставил Боллу перед домом. Они, вероятно, всегда рядом с ним.
Перед отъездом Мак-Маллин пожал мне руку и сказал, что я сделал все правильно.
Я его видел в последний раз.
Когда «рейнджровер» выехал на шоссе и красные габаритные огни скрылись в листве, я отпер дверь и по скрипящей лестнице поднялся в свою детскую комнату.
