Луи Буссенар - Похождения Бамбоша
— Для какого именно?
— Для переливания крови.
— Я не совсем понимаю…
— Это когда некто молодой и сильный отдает свою кровь, а я переливаю ее в вены несчастной малышки, у которой из всех жизненных проявлений осталось лишь слабое дыхание…
Пока длилась эта краткая беседа, комиссар с толпой слуг с фонарями обшарили весь сад вдоль и поперек. Полицейский искал улики, изучал каждый след, обносил его частоколом из мелких веток и строго-настрого запрещал к нему прикасаться.
Проделав эту работу, он явился к князю и сообщил, что не обнаружил ничего существенного. Тем не менее комиссар попытался успокоить беднягу и заверил, что приложит все усилия для успешного завершения дела. Это похищение, по его глубочайшему убеждению, никак не могло быть личной местью.
— Я считаю, что ребенок не подвергается ни малейшей опасности, — добавил полицейский. — Почти уверен, что это попытка шантажа. С помощью ребенка у вас попытаются вымогать деньги… Большую сумму денег…
В этот момент Жермена открыла глаза и услыхала последнюю фразу. Она хотела подняться, но, сломленная, обессиленная, раздавленная, снова откинулась на подушки. Что значила для нее потеря даже своего состояния! Да, разбойник, разбивший ей сердце, мог требовать от нее всего, чего угодно. Всего, и даже жизни, лишь бы ей еще раз взглянуть на Жана.
И вдруг несчастная женщина увидала страшную картину: ее сестра лежит вся окровавленная, с пронзенной грудью. Мария! Дитя, которое она взрастила и любила не только как сестру, но и почти как дочь…
Жермену душили зарождавшиеся в груди рыдания, закипавшие на глазах слезы никак не могли хлынуть.
Доктор делал для умирающей все возможное — подкожные впрыскивания эфира и кофеина. Но все его усилия не могли вывести Марию из плачевного состояния — она все дальше и дальше уходила в небытие.
Минуло уже полчаса. Руки Марии были холодны как лед, ноги окоченели. Оставаясь по-прежнему спокойным, профессор Перрье с болью в сердце наблюдал за приближением неумолимой смерти, которой в данный момент ему нечего было противопоставить.
Вошедший слуга внес сафьяновый ящичек с никелированной ручкой.
Доктор мигом выхватил ящик у него из рук, открыл и бросил:
— Аппарат готов к работе. Только бы прибыл мой ассистент, не то…
Бешеный топот копыт и грохот мчащейся кареты заглушили его слова. На лестнице раздались шаги — кто-то поднимался, перепрыгивая через две ступеньки. Вбежал студент в сопровождении Владислава.
— Скорее за дело, дружище, — бросил профессор студенту. — Будем делать переливание, но успеем ли — кто знает…
Вне всякого сомнения, не только бедняки страждут в этом мире, но и у богачей свои горести.
Однако последние имеют возможность пригоршнями бросать золото в уплату за услуги, что избавляет их от множества непоправимых несчастий.
ГЛАВА 4
Леон Ришар проживал в доме пятьдесят два по улице Де-Муан. Он занимал маленькую комнатку, обставленную просто, но с отменным вкусом.
Несколько эскизов, напоминающих о его профессии, да парочка умелых, написанных с натуры этюдов скрашивали голые стены и свидетельствовали о том, что хозяин не только ремесленник, но и художник.
Над железной кроватью, настоящей солдатской койкой, висели несколько памяток о тех временах, когда он служил в армии: скрещенные клинки, унтер-офицерское кепи, сабля с темляком[23], револьвер.
Напротив кровати — стол-бюро с этажеркой, с несколькими тематически подобранными книгами по вопросам политэкономии, брошюры социалистов и отмеченными синим карандашом вырезками из газет.
Рядом — туалетный столик с комодом, кресло, стулья с плетеными сиденьями, керосиновая лампа с абажуром.
Кругом царила безукоризненная чистота, нерушимый порядок свидетельствовал о том, что хозяин дома — человек серьезный.
С малых лет оставшись сиротой, Леон Ришар имел лишь родственников, живущих в Солони[24]. Вот почему, будучи еще совсем юным, он стал жить трудами рук своих, полагаясь лишь на себя самого.
Случай предопределил выбор профессии. Однажды старик декоратор, друг его родителей, привел Леона в свою мастерскую. Фантасмагория из бумаги, холста и раскрашенного картона заворожила мальчугана, и он, вернувшись домой, сам попытался малевать замки, леса, города, дома.
Его первые опыты, вся эта варварская мазня, понравились старому ремесленнику, сказавшему:
— У мальчонки есть понятие. Он далеко пойдет. Надо бы его отдать в малярство.
Отец Леона занимался одной из тех страшных профессий, от которых самые выносливые работяги помирают во цвете лет — он был стеклодувом. Радуясь мысли, что убережет Леона от этого пагубного ремесла, отец определил его в подмастерья к декоратору.
Затем старший Ришар отдал Богу душу, как умирает три четверти стеклодувов, становящихся легочными больными и слепцами. Мать, не выдержав горя и лишений, вскоре последовала за ним, оставив сына без средств к существованию.
В Париже, в этом оплоте прогресса и разнообразной широкой благотворительности, даже безнадежно больной человек не всегда может спокойно умереть на больничной койке.
Бедняки умирают у себя дома или на улице, если не имеют своего угла. А иногда смерть обходится чрезвычайно дорого, особенно если агония длится слишком долго.
Папаша Ришар был чрезвычайно сильным человеком. Долгие месяцы он сопротивлялся смертельной болезни.
Малыш Леон, рано повзрослевший от обрушившихся несчастий, обнаружил недюжинные способности и стал прилежным подмастерьем, а затем хорошим рабочим. Получив самое примитивное начальное образование, он решил расширить свои познания и посвящал этому часы досуга, а порой и сна. Юноша посещал школу для взрослых, ходил на курсы рисунка, упорно пренебрегая кабаками и винными погребками.
В свой срок Леона призвали на военную службу и дали солидные подъемные. К тому же у него был скромный капитал, пара сотен франков, по грошу накопленных в банке в ожидании предстоящих трудностей в начале службы, когда всего разом недостает.
Однако первые шаги на военном поприще оказались много легче, чем он предполагал. Да и то сказать — одинокая жизнь закаляет. Тем более Леон обладал статью Геркулеса[25], его железный организм не ведал усталости.
Хоть юноша и не испытывал чрезмерной любви к армейской жизни, но почитал своим долгом служить на совесть. Он хотел все знать и быстро усвоил премудрости артиллерийской науки. Вскоре Леон стал капралом, затем сержантом, а перед увольнением в запас вот уже четыре месяца носил офицерские нашивки.
Командиру батареи он сказал просто:
